— Не благословишь, стало быть? — Глаза царя опасно сверкнули.
— Нет.
Филипп не опустил взор. Тоже с характером человек. И с мужеством.
— А за своё зла не держу, — продолжил бывший митрополит. — Слушать клевету и отвергать слова правды — то ж не грех, ошибка...
Царь вздрогнул. Мог ли ошибаться помазанник Божий? Тот, кто должен искоренить зло на Святой Руси накануне Страшного Суда? И пусть мучаются тела, распахиваются в истошных криках рты пытаемых, тянет сладким запахом поджаренного человеческого мяса — главное, чтобы души предстали пред престолом Христовым чистыми, как первый снег.
Для того и старался. Для того и опричнину создавал...
Или?
Тот страх, суетный, но каждодневный. Неужели он всему причина? И не в ересях дело, а в пошлой боязни потерять трон?
— Ступай с Богом, — Филипп перекрестил коленопреклонённого царя. — Не я тебе судья, но Он.
Иван Васильевич выпрямился во весь свой немалый рост, посмотрел на опального патриарха. Маленький, иссохший (посты изнурили или кормят тут плохо?), а сил в нём побольше будет, чем в любом из опричного войска. Истинно говорят, что дух сильнее тела...
— Пойду, — сказал царь. — Ответь только напоследок, владыка... Цепи на тебе... это тоже — моим именем?
— Твоим, — не стал спорить Филипп.
Вздёрнулась кверху царская борода, инок видел, как перекатились желваки, побледнело лицо государя.
Иван Васильевич ничего не сказал, кивнул только и подошёл к двери. Короткий стук, петли скрипнули, и царь шагнул в распахнувшуюся перед ним темноту, слабо подсвеченную неверным огнём светильника. Как в ад сошёл — уже при жизни.
Поздоровавшись, но не простившись.
Филипп недоумённо посмотрел на икону. «Вразуми, Пресвятая Богородица, и скажи, что делать мне». Не такого разговора ждал с царём, ох, не такого... Ждал угроз; возможно — немедленной и страшной гибели от рук царского палача. Но не просьб о прощении.
От раскрытой двери дохнуло холодом. Филипп зябко поёжился, сделал шаг к тёмному проёму. Навстречу, к ногам инока, легла расплющенная тень.
Малюта Скуратов, войдя в келью, сдёрнул с головы шапку, неуклюже поклонился. Левой рукой снял, заметил Филипп. А что в правой? Взгляд уловил отблеск металла.
Значит, всё-таки смерть? И не обманулся Филипп в царе? А как хотелось обмануться, Господи, как хотелось!
Но в руке был не нож, а ключ. Малюта, стараясь не встречаться с Филиппом взором, быстро освободил инока от оков, отбросил их, как сор, в тёмный угол кельи. Затем государев палач истово перекрестился на икону Успения, поклонился — сначала образу, потом — Филиппу, сказал:
