Просто на помост начали подниматься и вставать чуть в стороне бояре родовитые. Толпа принялась обсуждать, у кого из них рожа толще да наряд богаче. И то, бороды окладистые поверх бархатных шуб, подбитых соболем, ровно лежали, шапки высокие, сапоги с загнутыми носами. Только по всему видно, что и бояре не ведают, к чему званы. Так же, как остальные горожане, меж собой переговариваются, переспрашивают.
На другой стороне уже стояли священники, пока не было видно только митрополита Макария. И эти ничего не знают, тихонько перешёптываются, оглядываются.
Народ постепенно присмирел — что-то будет? Даже мальчишки замолкли, только видно, как в морозном воздухе вырывается пар от дыхания множества людей. Озябшие люди переступали ногами, похлопывали себя руками по бокам, но всегдашних в таких случаях шуточек не слышно, почуял народ необычность происходящего...
Когда на Лобное место вышел молодой царь в полном облачении, народ присмирел окончательно. Хорош царь, стройный красавец, рослый... А Иван вдруг... снял с головы свой державный венец и поклонился в пояс стоявшей московской толпе. Площадь ахнула!
Такого Москва ещё не видела! Да что там Москва, вся Русь такого не видывала!
— Прости меня, народ христианский!
В морозном воздухе единым порывом вырвался многоголосый вопль. Государь прощенья просит?! И у кого?! Не у святителей, не у бояр, кичащихся своим родством высоким, а у народа, что на площади собрался?! Матерь Божья, Царица Небесная! Неужто услышал Господь молитвы людские? Неужто даровал Руси государя, способного к прилюдному покаянию?!
А Иван продолжал каяться, перечисляя грехи, какие свершал то ли по малолетству неразумному, то ли по недоумию уже сознательному. Винился в гибели людей, в мучениях, какие от него претерпели, в непочтении... А ещё выговаривал боярам, которые вокруг были, за их прегрешения, за их засилье, за ущемление его воли. Обещал, что отныне по-другому жить будет Русь, что ни одна слезинка невинного не пропадёт, прекратятся в городах и весях суды неправые, произвол и бесчинства.
Опустили головы бояре, не решаясь поднять глаза на государя. Опустил их и люд московский, точно тоже был повинен в вине боярской или в том, что воли молодому царю не было. Тихо стало на площади, только пар вырывался изо ртов. Молчали, пока Иван не возгласил:
— Отныне только моя воля будет — воля Господом поставленного над вами царя и самодержца!
Плакал царь слезами чистыми, не скрывал своих слёз. Рыдала толпа, единая в своём порыве:
