Но проводница ответила на мой вопрос с исчерпывающей, не оставлявшей ничего для моих сомнений конкретностью:
— Вышел ночью в Тюмени. А в чем дело? Какой-нибудь непорядочек?
— Да нет. Ничего. Все в порядке.
Я всю дорогу думал о нем, вспоминал его слова, манеру их произносить, выражение его лица, в первые минуты показавшееся мне таким обыденным. Эта обыденность, будничность, схожесть с тысячу раз виденным и примелькавшимся смущала меня и продолжает смущать даже сейчас. Уж очень он был похож на обычного инженера, служащего или учителя лицом, одеждой, неторопливостью жестов и замедленностью чуточку окающей речи. Но смысл каждого произнесенного им слова, подтекст, проступавший в интонации, вырывал его из обыденности и уносил в беспредельность.
Он сошел в Тюмени, почему же я искал его на ленинградских улицах? Я сам не отдавал себе в этом отчета. Мне казалось, что он был везде и нигде, далеко и здесь рядом.
Смутное чувство подсказывало мне каждое утро, когда я просыпался: «Он здесь! Ищи его! Ищи!»
Разумеется, я никому не сообщил о своем предположении, что в поезде я встретил его. Я мысленно называл этого мимолетного своего собеседника «он». Ведь я не знал его имени: ни земного, под которым он скрывал себя от людей, ни того настоящего, которое ему дали не здесь, а в космических просторах Вселенной. Я не говорил ничего о нем еще и потому, что не был на все сто процентов уверен в его инопланетном происхождении. А что, если случайный пассажир-обычный инженер или учитель-решил позабавить себя и меня, поиграть с таинственностью и со мной, а заодно с пространством и временем? Ведь не так уж трудно в создавшейся обстановке выдать себя за сына пространства и времени и говорить от их имени со случайным собеседником, прежде чем дать опустеть полке, связав купе транссибирского экспресса с беспредельностью, которая якобы его сюда послала.
Беспредельность? Вот именно! То самое слово, которое вертелось у меня на кончике языка, когда я беседовал с ним в вагоне, мчавшем меня из Красноярска в Ленинград. Он сел где-то раньше меня, может в Иркутске или на станции Зима, но он явно дал мне понять, что этими названиями масштабы и рамки его путешествия не ограничивались. Кроме Иркутска и Зимы, были иные точки трехмерного пространства, уносившиеся за черту земного и приземленного воображения. Почему он сошел в Тюмени? Не означало ли это, что у него, кроме вселенских дел, были обязанности и сугубо земные?
