Старший дернул говорившего за штанину, тот поморщился, переступил ногами и стал позади девочек.
— Отец ваш где?
Старший шмыгнул носом:
— Мой и Мишкин убитый. А ихние неизвестно. Кто где…
— Хоть помогают?
— Зинкин татка, тот ничего. Тот и одежи прислал. И муки привез.
— Два мешка, — с гордостью сказала Зина.
Приглядевшись, Федор заметил, что Зина совсем не рыжая, а русая, кудрявенькая. И смотрела она, исключая старшего, как-то смелей других, независимо. «Разных красок, скажи, пожалуйста, как в детсаду», — не слишком весело улыбнулся своим мыслям Федор. Спросил:
— Батьки-то хоть приходят?
— Они про нас забыли, — сказал белоголовый мальчик.
— Матка такая, — сказал старший, бросив строгий взгляд на толстушку Зину, которая собралась было сказать что-то. — Была б хорошая…
— Жизнь, парень, трудная, — сказал Федор, защищая незнакомую ему женщину.
— Гулять любит. Каждый год нараживает, — старший прищурился на свою родню и вздохнул, как крохотный старичок. Шагнув наверх из сырых и липких полутемок, Федор сильно ударился головой о конец бревна, и вместе с болью в сердце толкнулась неосознанная радость: сквозь подгнившую ступеньку, пропоров словно шилом дерево, лезли к свету острые, упругие изумрудно-зеленые стебельки.
— Ишь чудики! — прошептал Федор, погладив рукой один стебелек.
Недалеко от землянки стояли Сеня и Фрося, поджидая его.
— Мамка идет, — смело сказала Фрося.
Пройдя шагов сто, Федор оглянулся: дети ватагой стояли возле землянки и смотрели ему вслед.
Варвара принарядилась, надела синее, в цветочках платье, в маленьких ушах голубели сережки. Она похорошела, проговорила смущенно:
— Забоялась, что уйдешь. Смотри, помог как! Не растрачивайся на нас, Федя.
— Ничего. Еще изгородь подправлю.
Варвара отослала детей в избу:
— Ешьте там. В чугунке вареная картошка.
А сами, не сговариваясь, отошли, сели на охапку хвороста с подветренной стороны. У ног весело пенились хлопья одуванчиков. Кустистые гроздья уже заматеревшей крапивы источали острую горечь. Иногда вместе с ветром из-за угла тянуло тонким мятным душком медуницы. Минут пять молчали. Высокая грудь Варвары, туго обтянутая ситцем платья, будила желание в Федоре. В перекошенном зеленоватом зрачке женщины стыли и боль и надежда. В нем боролись два чувства: хотелось обнять эту женщину, целовать ее, и в то же время, как солнечный зайчик, теплилось другое — помнилась Любка в купальнике, с отзывчивыми губами, в глазах — смешинки.
Новое чувство на миг перебороло то, что походило на солнечное пятнышко.
