Сидели молча. Клонило ко сну.
Впереди, где клубилась чернотой ночь, ждали их родная земля, новые заботы, дела, и требовалось петь уже иные песни. Война-то все-таки была позади. Был март сорок пятого, и фашиста добивали.
IV
Совсем темно стало в вагоне. Иван принялся затоплять печку. Осиновые сырые дрова чадили, не загорались. Нащепав ножом лучины, он кое-как разжег. Вскоре в трубе загудело, и явственней почувствовалась за окном мартовская непогода.
Девушка подсела к печке и начала греть руки, которые у нее сильно зазябли, пальцы совсем не слушались.
Ивану почудилось, что сразу запахло или сеном, или полынью, или просто давним вечером в русской деревне.
Ребенок накричался и наконец заснул.
— Так ты куда же едешь? — спросил он ее.
— На кудыкину горку, — сказала она не скоро, закрыв ветхим пальтишком ноги. Она, видимо, находилась в состоянии потерянности и безразличия ко всему, что было кругом, — в плену хороших ли, плохих ли воспоминаний.
— Не хочешь говорить, так и не надо. Я вот посплю, сойду с поезда, а ты дальше поезжай. С пацаном на горку, — Иван привалился спиной к стене и начал дремать.
Спустя минут десять она тронула его за коленку.
— Чего? — Иван открыл один глаз.
— Слышь, ты нашел, ты и вези. А я не возьму.
— А сознание твое где?
— Не возьму! — повторила она испуганно.
Иван почесал себе под мышкой.
— Ладно, там порешим.
Молчали долго. Принялся орать ребенок. Иван ловко плюнул куда-то в угол.
Девушка не утерпела, сходила к скамейке и кое-как его уняла. Села на прежнее место.
— Да-а, — сказал Иван. — Положение. Шамать ты хочешь?
Не ответила. Он вытащил из вещевого мешка банку тушенки, вскрыл ее при свете огня и поставил поближе к ней на полу:
— Не стесняйся особо.
Она незаметно сглотнула слюну и завернулась туже в свое пальтишко. Иван ткнул ножом вкусно пахнущее мясо, положил в рот кусок.
— Ешь, говорю!
Она молча и голодно — словно волчонок в клетке — бросила взгляд на консервы, но не придвинулась. Только чуть-чуть усмехнулась, посмотрела на него загадочно. Иван, вытащив из-за голенища ложку, вывернул ей половину консервов.
Она вздохнула.
— Мне хоть бы такусенький кусочек… — сказала она и, забыв про все, быстро и жадно стала есть; минуты через три банка опустела.
— Сама ты откуда?
— Из деревни.
— И далеко твоя деревня?
— Около Рославля.
— Плохо, что ли, там?
— Все сгоревши. Одни трубы остались.
— А мать, отец?
Она вздохнула:
— Когда бы были…
Вагон качало. Колеса постукивали. Скулил тихонько ребенок. Иван сказал:
