Полынь | страница 24
— Мочится нормально? — спросила рыжая.
— Вроде, — кивнула головой Шура.
— Навроди Володи, — хмыкнула маленькая женщина.
— Уходите, — сказала рыжая, записав в толстый журнал их фамилии. — Вы сдали, а мы приняли. У нас много работы.
— Ну, до свиданьица, — сказал Иван извиняющимся голосом, держа шапку в обеих руках.
Рыжая не ответила; согнувшись, что-то делала с ребенком.
…Прошли они шагов сто и, не сговариваясь, остановились. Свернули с дороги под стену развалины, тут не так задувало.
Плохо слушающимися пальцами Иван закурил. Обоим было тоскливо, словно что-то потеряли. Молчали долго. Смотрели в разные стороны.
Шура спросила:
— Что, Иван, загорюнился?
Он шваркнул кулаком по исхлестанной пулями стене.
— Сволочновато вроде… У них и так под завязку.
— А что ж делать-то?
— Видала, какая там рыжая?
— Радости им мало, да и нам с ним тоже.
— Фронт, — точно эхо отозвался Иван.
Он раздвинул ноги и Долго, думая, глядел в землю. Потом положил около стены почти пустой вещмешок и пошел назад. Спустя немного появился с ребенком. На крыльце показались две женщины в белых халатах.
А он, засовывая в карман шинели пол-литра молока, сказал громко и несколько торжественно:
— Четыре кило весит. Что-то да значит!
Через час далеко за спинами у них остался город.
Шли большаком. Изъеденный оттепелью, излизанный сырыми ветрами, толокся под сапогами в мелкое крошево снег. Пятнами, рыжими плешинами темнели бугры, впереди и с боков сине громоздились леса. Разбитый снарядами дуб около самой дороги — лет двести прожил на свете — обрастал молодыми сучьями.
— И война не взяла, — указал глазами на дуб Иван.
Шура оглянулась назад, укачивая ребенка, попросила:
— Погоди. Не могу, заморилась. Руки мерзнут.
— Дай-ка жителя.
— Нет. У тебя будет плакать. Я ничего. Маленько постою только. А куда мы придем?
— Куда-нибудь.
Иван подкинул повыше вещмешки, надвинул чуть ли не на нос шапку. В голове плавала путаница. «Гордый, могли бы у сестры остаться». Сердце хотело видеть хорошее, а злое отскакивало; за четыре военных года должно бы оно опустошиться — такими бывают одни черные пни, жалкие остатки могучего леса после пожара, — оно же призывно и радостно билось под сукном шинели.
В голову полезли какие-то хмельные мыслишки. Он-то слабым себя еще перед жизнью не чувствовал… Он глядел перед собой, на обожженную землю, и сызнова полымем встали в памяти картины войны. Холодная ночь на левобережье Днепра… Он ползал на животе, минируя, — одинокая душа перед бедами; потом ощущение своей силы на земле, когда, казалось, недоступный смерти, он проходил с оружием в руках по горьким дорогам и полям России, — не забудет, пока живой.