— Что ты молчишь? — донесся до него наконец голос Шуры.
Иван замедлил шаг, остановился. Придется в каком-нибудь селе, видимо, весну переждать.
А Шура вдруг закричала:
— Смотри! Это же грачи!
Иван вгляделся по направлению ее руки. На прогалинках, истекающих седым дымом, дегтярно-черными комками ходили по летошнему бурьяну грачи. С хозяйской проворностью обшаривали птицы еще скованную стужей землю, подпустив очень близко к себе людей. Особенно поразили их два грача. Обессилев от долгого перелета из-за теплых морей, один грач блаженно лежал на примятом клочке сухобылья, чистил лапкой свой сизый лакированный нос, а другой, упруго разводя отливающие синевою крылья, длинным носом гладил его спину. Затем, отдохнув, они легко оторвались от земли, покувыркавшись немного, плавно сели поодаль, оглядывая поле.
— Это у них любовь, — усмехнулся Иван.
Шура удивилась:
— У птиц?
— А ты думаешь? Любовь даже в травинке. Во всем.
Ветер низом нес горьковатый запах летошней сгнившей травы, из низин тянуло сыростью. Иван остановился, долго нюхал, сказал:
— Чабрец и за зиму не смерз. Живой!
— А я ничего не чую, Иван, — сказала Шура.
Ею овладела апатия, шла, механически переставляя ноги, только бы идти и ни о чем не думать.
Дорога сползла в овраг. Налитые соком, кровяно светились кусты ольхи. Кусты вербы едва приметно вынашивали желтоватые бугорки сережек. Обернутый бело-розовым ситчиком, тесно стоял по склонам молодой березняк. На одной березе кто-то сделал засеку, воткнул в белое мясо древесины желобок. С него прозрачными капельками слезился сок. Иван протоптал в потемневшем снегу тропку к березе, опустился на колени, высосал, зажмурясь, несколько капель, встал, уступив место Шуре.
— Сильней шампанского. Пей, — и подложил мешок, чтобы она уперлась в него коленями.
Шура тоже пососала; облизывая сладкие вспухшие губы, сказала счастливым голосом:
— Мама, бывало, по ведру его приносила. Мы квас делали. Кре-епкий, как самогонка.
Он выдернул желобок, швырнул в кусты, пальцами притер лохмотья бересты, заглаживая рану на дереве, — береза благодарно вздрогнула, запела тонко и радостно и будто белей еще стала.
— Пацаны ради потехи портят. Быстро нынче сок пошел. Лето, значит, холодное будет, — сказал он.
— Нет, не должно чтобы холодное, — возразила Шура, подумав и посмотрев вокруг, на приметы.
В природе было глухо, пустынно, и тихонько кто-то невидимый открытому глазу все понемножку просыпался и наполнял эти печально-тихие, грустные поля чем-то новым, радостным, отчего у человека само собой с губ срывается улыбка. Все живое осторожно отходило от зимы.
