— Знаешь? — спросила Оля в столовой, наклоняясь над ним. Он кивнул. — Вот я удивилась — никогда таким он не был.
— Был, Оль, всегда был. Для тех, кого не считал личным другом. Костолом. — Вадик ел, не замечая, что ест, так же, как и все ребята, — раньше это его удивляло.
Оля села с ним за общим столом, плечом толкнув поспешно отодвинувшегося комиссара, и смело, любовно заглянула ему в лицо. «Ешь, работничек! — шепнула она, — Наломался?»
— Комиссар, я поеду домой за правами на вождение, — не отрываясь от макарон, негромко сказал Вадик. — Буду у вас шофером. Попробую, не возражаешь?
Сережа отложил вилку и подумал.
— Давай! — согласился он через минуту и позже — Вадик заметил — все косился на него: приглядывался? всматривался? А Оля погладила Вадика по голове, впервые при всех.
Когда, переодетый, он вышел из медпункта, она уже ждала его. Белый отложной воротничок, темная юбка, едва прикрывающая загорелые колени, а над воротничком ее свежее лицо с зелеными пристальными глазами, отчего–то сейчас потемневшими.
— Я с тобой до города. Надо протокол собрания да копии нарядов в штаб передать, — сказала она ему уже на дороге через поле. Он устало тащился, а Оля все убегала вперед. Что–то неуверенное он увидел в том, как она оглянулась на него. Поймал ее за руку. Она сильно покраснела, вырвалась.
Они пошли по шоссе, и Вадик, услышав сзади нарастающий гул, всякий раз махал своим мандатом, наконец, их посадили в самосвал, и все полтора часа дороги до города они промолчали.
— Провожу тебя, — сказала Оля. — На город хоть погляжу.
На площади у железнодорожной кассы, оставшись вдруг одни, без привычного постоянного ощущения присутствия ребят и их взглядов, в массе снующих в дверях магазинов озабоченных людей, они на какое–то время растерялись и все еще молчали. В киоске Вадик купил газеты и номер «Крокодила», дал его Оле, и она взяла журнал и стала перелистывать его, поглядывая поверх страниц на Вадика.
— Не хочу, чтобы ты домой ехал, — вдруг произнесла она жалобно. — Опять какой–то чужой возвратишься. Не хочу!
У нее было встревоженное лицо. В Вадике что–то перевернулось.
— Нет, прежний. — Она затрясла головой. — Да. Тогда… Два до Белорусского, — попросил он равнодушную кассиршу. — Оля схватила его за руку. — Два, два!
— Хорошо вас слышу, молодой человек, — два билета! — вдруг по громкоговорителю объявила кассирша, и все, стоявшие на платформе, обернулись. Вадик взял Олю за покорную руку, повел по мостику, накупил в киосках чепуховой еды и, когда подошла совершенно пустая электричка, поспешно ринулся в открывшиеся двери, занял места у окна. Он видел, что Оле тревожно, что она мечется между тем, чтобы встать и уйти, или остаться, что одинаково трудно ей сделать и то и другое, и он помог ей — весело и беззаботно стал нести какую–то чушь про железную дорогу, про опаздывающие поезда, забытые вещи, хотя и ему было отчего–то тревожно. Уже в дороге он понял, что это страх, что ему страшно расстаться с ней даже на день, а почему страшно, он не знал.
