Отныне если и заглядывал в Дом писателя, то лишь ради библиотеки. Ах, какие здесь были книги!
Хранились здесь и ранние сборники Жоры Говенько, бесхитростно славящие вождя, думающего о нем в бессонном Кремле.
По ним трудно было представить, что Жорка станет мировой знаменитостью и не раз объедет земной шар.
Однажды этот новый Чайльд — Гарольд, разочаровавшийся в Содомской власти, пожаловал в Питер. За месяц до этого были расклеены афиши, возвещавшие о грядущем выступлении мэтра. Билеты были дороги для Замышляева и Евы, но все–таки они их купили. Упустить возможность узреть историческую личность? Ни в коем разе! Пора бывшим жителям Болванска приобщаться к столичной культуре.
Они приехали в Питер за час до выступления. Вынырнули из метро и поразились: через парк к спортивному комплексу «Юбилейный» со всех сторон текли толпы людей! Это было похоже на переселение народов. На этот раз переселялись в зал, где должен был витийствовать неувядаемый кумир.
Жора Говенько уверенно вышел на сцену, и Замышляев узнал историческую личность. И ощутил превосходство ее над собой. «Нет, я так не могу, — признался он себе и, вспомнив «Теркина», добавил: — Харч не тот».
Да, харч был не тот, хотя человек, пережидавший на сцене аплодисменты, был из тех, кому никогда не суждено располнеть. Такая гончая порода.
Спокойно дождался последнего хлопка и заговорил о том, что говорил всегда, приезжая в любой город на планете: дескать, это единственное место, куда он стремился, здесь его друзья, здесь… Затем он объявил, не забывая выполнить некий интернациональный долг, что с ним на это выступление приехали его, ну, конечно же, друзья. Один из Сингапура, другой… прямо со льдины прилетел, чтобы послушать его, Говенько, в этом прекрасном зале, где собралось столько истинных друзей поэзии. Поприветствуем зарубежных друзей, товарищи! Товарищи дружно захлопали, завертели головами, ища друзей Говенько, переполняясь гордостью за то, что у Содомии есть такой поэт, которого чтит весь просвещенный мир. Ну, а нам сам Бог велел…
Смолкли аплодисменты. Мэтр почувствовал: аудитория достаточно подогрета, втянута в его действо. И ринулся в бой.
Читал великолепно. Он сам был частью той пластики, которой отличались его стихи. Особенно выразительны были руки. Казалось, из длинных, чутких пальцев струилась магическая сила, то успокаивающая, то взрывающая зал.
Жора Говенько был, безусловно, народный поэт. Его стихи — ну самую малость — попахивали говнецом, и это безотказно действовало на плебс. Он проникался доверием к поэзии, источавшей такой родной демократический запах. Свой, свой, говнюк! Все мы — одна куча! К такому выводу приходили и прочие народы, аплодировавшие на всех континентах Жоре.
