Лия выражала себя только в песнях. Ее настроение в них часто менялось. Грусть и радость, смелость и робость сменяли друг друга.
Как пройдет Иордан Галилейское море,
Так пройдет и любовь. И померкнет вдали.
Никогда нам с тобой не подняться на горы,
Где парят золотые орлы.
Она плакала и смеялась, сочиняя свои песни. Воображала, что идет с Азарией по тропинке, над которой нависают финики, гранаты. И она не знает, куда их собирать…
От стыда за меня раскраснелись гранаты.
А куда же их рвать? Есть на это подол!
Так увидят же люди? Я не виновата,
Что любимый просил, что молил он: «Позволь».
Ни за что не поверю — меня он забудет,
И любви Иордан канет за окоем.
Ах, пускай что хотят говорят завтра люди!
Не судья мне сегодня Содом!
Она ужасалась своему бесстыдству. Но странное дело — песни, какие она сочиняла для одной себя, давно уж витали над всей Галилеей. Продирались сквозь колючки чертополоха на золотую гору Табор, откуда так далеко видно. Отголоски их порой доносились до нее, и Лию кидало в жар! Вдруг кто–то дознается и уличит ее в постыдном?
В Содоме все прекрасное считалось мерзостью. Такие люди жили в нем. Они забили бы камнями того, кто заставил обычные слова взлететь над их низменной жизнью.
И опять страх и уныние овладевали ею.
Они отступали, когда она мечтала о далеких краях. Чаще всего почему–то о Кесарии. Подольше бы от Мертвого моря, где в пещерах сидят потерявшие вкус к жизни старцы и сочиняют небылицы о ней, осуждая ее за грехи, о которых она не имеет понятия. Как темно в их душах!
Дни такие стоят светозарные.
Козьи шкуры сошью я в шатер.
И навьючу ослов… Эй, Азария,
Что ты топчешь родительский двор?
Ждет давно нас с тобою Кесария!
Как браслеты смеются заливисто!
Отправляется наш караван.
Об одной умоляю я милости —
Пусть напоит в пути Иордан!
И подскажет, как счастье мне вынести!
Там, в Кесарии, волны крылатые
Порываются к нам, полоня.
Распахни же, любимый, объятия!
И сожми это море в меня!
Ах, совсем я свой разум утратила!
Все я знал о младшей дочери Лота. Старшая — Мааха — меня не интересовала. Завидовал Азарии: к нему обращалась в своих бесхитростных песнях Лия.
Мои мысли спугнул многоголосый гомон, донесшийся снаружи. Скоро он превратился в рев:
— Лот! Лот!
Что еще стряслось в Содоме? Почему хозяин этого дома понадобился сразу стольким людям?
Лот вышел к толпе и тут же запер за собой дверь. Словно вязкий туман, зыбилась человеческая масса, обволакивая его дом. Весь город от мала до велика собрался здесь. На Лота дохнуло едким зловонием немытых тел, мочи, блевотины. Из пастей, где торчали гниющие клыки, вместе с брызгами слюны посыпались вопросы:
