Я обхожу Петра — а мне его нелегко обойти, он шагает споро и опускаю руку на рюкзак Самедовой.
— Катя, я тебе помогу.
Отходим в сторонку.
Катя без звука отдает веревку и запрещающе растопыривает пальцы над кошками — нет, кошки она понесет сама. И при этом ни слова упрека, но и ни слова благодарности. Я настаиваю. Но нет — кошки она понесет сама.
У нее усталый взгляд, запавшие щеки — и мелким жемчугом оторачивают губу капельки воды. Вот что сделал с нами этот проклятый дождь!
Я не знаю, каким образом мне удается еще идти. Я иду с закрытыми глазами, изредка упираясь лбом в чей–то рюкзак. Ноги подкашиваются. Боюсь упасть. Мне бы только дойти до лагеря — любой ценой. Хоть ползком.
Какие–то клочья мыслей в голове. Что–то пытаюсь думать о Самедовой. Кто бы мог предположить, что в ней скрывается столько силы, сжатой словно пружина, силы и мужества! И я, жалкая развалина, тюфяк полосатый, еще смел помышлять о том, чтобы она стала моей женой! За какие–такие заслуги и добродетели?
Задним числом я пытаюсь оправдаться хотя бы перед самим собой, доказывая себе, что у женщин это в крови — семижильность, что неспроста же они легче мужчин переносили в годы войны блокаду, что и в горах не раз бывало, когда парни замерзали насмерть, а девушки оставались живы. И по совести отвечаю на этот последний резон, что они оставались живы не столько благодаря биологическому запасу прочности «на материнство», сколько потому, что их партнеры по восхождениям вели себя как настоящие мужчины, до последнего часа заботясь о них и отдавая им последнее тепло своих уже обреченных тел.
Вот как это бывает, если ты настоящий мужчина! Если ты джентльмен, черт побери!
Саморазоблачительные размышления помогают мне держаться, они как возбуждающая инъекция. Но потихоньку все же отстаю. Вот уже и Ким почему–то оказался впереди.
С удивлением замечаю, что поверх рюкзака у него прикручена кошка, которой раньше ее было. Конечно, он взял ее у Кати. Он хотел взять обе, но Катя обе не отдала: семьсот пятьдесят лишних граммов она честно, на пределе сил, несет до лагеря. Вот так должно быть, Тутошкин, если мужчина не то что обладает какими–то там сверхположительными качествами, а элементарно имеет капельку совести. О сверхположительных качествах сейчас лучше помолчать.
Но и в лагере мне еще долго не дает покоя эта постыдная сценка с веревкой и кошками — подспудно напряженная, хотя и разыгранная в темпе, почти на бегу.
Ее напряжение держит меня точно в тисках и сейчас — в палатке, в столовой, в бассейне, где вода почти на градусе замерзания… Но я купаюсь в ней, чтобы разом снять с себя тупую разбитость в теле и озноб.
