Гришечкин поднимает на самого выносливого из нас невинно–голубые глаза. Голубые, как небо, глаза…
— Возьми, Вась, до лагеря…
И самый выносливый из нас, самый шебутной, обычно такой безотказный Тутошкин говорит слова, какие в общем мы еще ни разу от него не слышали:
— А что, мне больше всех надо? Что, по–твоему, я двугорбый верблюд?
И с сознанием своей правоты беспечно, в упор на нас смотрит. Смотрит на Кима. На Петра. На меня. А и действительно — почему все ему да ему? Что он в конце–то концов, подрядился?
И Ким нерешительно тянет руку — ему трудно будет, Киму — с него хлопьями мыло летит, словно с загнанной лошади. Но он малодушно не говорит того, что нужно сказать, раз уж тянешь зачем–то руку: «Ну давай, что ли, я донесу!»
Он молчит, и рука его, нерешительно протянутая, как документ без гербовой печати, ей никто не верит.
Я не ругаю Кима, нет. Он взял бы эту проклятую веревку плюс кошки минутой или двумя позже, он просто не мог решиться на такой самоотверженный акт сгоряча. Даже те, что закрывали своими телами амбразуры вражеских дотов, делали это, по мере возможности взвесив все обстоятельства.
Я ругаю только себя, и никого больше. Потому что я даже руки не протянул. Мне почему–то кажется, все здесь должны видеть и знать, что со мной происходит. Что у меня плохо с сердцем. Что мне нечем дышать под тяжестью собственного рюкзака — сколько в нем, килограммов двадцать пять? Или больше? Тридцать я не донесу. Я не могу взять ни крошки груза сверх того, что уже давит меня и гнетет! Поверьте, я не могу! Я позорно расклеился! Я… я ненавижу горы…
И я молчу. Но и не признаюсь, что мне плохо. А вдруг мне не поверят? Тогда будет еще хуже. Пусть уж лучше Алим скажет: «Возьми, Юрий!» — и я возьму. Но только не добровольно…
В следующую минуту произошло такое, чего никто из нас не ожидал. Тихо и спокойно, даже как–то безразлично, Катя Самедова говорит:
— Давайте я понесу.
И Гришечкин, ни минуты не раздумывая, даже обрадовавшись, сваливает с рук на руки Самедовой пять тысяч граммов отсыревшего капрона и голого железа. Или пять кило — для тех, кому привычней округленный счет.
Мы не смотрим друг другу в глаза. По–моему, только Тутошкин сохраняет ровное состояние духа. Его глаза не–замутнены.
Идем дальше. Идем — и каждый думает свою думу.
К отвратительной погоде можно еще привыкнуть, притерпеться, что ли. Тем более что впереди нас ждут тепло и горячая еда. К стыду, который гложет душу, привыкнуть нельзя. Надо что–то делать, пока не поздно. Черт побери, надо что–то делать! Черт побери, не такая уж беда — эти пять килограммов, если тебе и без того плохо. Собственно говоря, нечего терять.
