В пространстве тотчас поплыли какие-то запахи, происхождение коих было трудно установить, но ясно было одно — их источником был отнюдь не французский парфюм.
— Дочка, ты бы чуток подвинулась, пока я барахло свое покладу, сообщила толстуха, раскорячившись посреди купе, не помыслив повернуться к своей попутчице и не выказывая никакого желания поздороваться. Она была всецело поглощена заботой о своем багаже.
А соседка её по купе застыла на нижней полке, с ужасом поджав ноги, и взирала на чудище, надвигавшееся на нее, так, точно оно было по меньшей мере маньяком-душителем. Одной рукой она прижимала к себе кота, а другой тапочки, которые не успела надеть. Выражение лица не оставляло никаких сомнений в том, что мирные переговоры сорваны, так и не начавшись!
— Извольте хотя бы повернуться лицом к человеку, которого вы о чем-то просите! — почти выкрикнула она, отшвыривая тапочки и натягивая сапоги. — Я понимаю — хамство для вас дело привычное, но почему при этом вы позволяете себе называть меня дочкой?!
Губы сжались пружиной, готовой, если понадобится, извергнуть целый сериал подобных перлов, ноздри вздрагивали, а глаза стали совсем темными и бешеными.
Толстуха, не ожидавшая нападения с тыла, в растерянности повернулась и, отведя упавшую на глаза прядь, взглянула, наконец, на свою спутницу.
— Да что я такого сделала? Чего ты так-то? — она осела на свою полку, расставив ноги и задвинув между ними дерматиновую сумку.
— И ничего плохого… я… фу ты! — она вдруг уронила лицо в ладони с шумом выдохнула, потом откинулась к стенке, а руки бросила на колени.
— Что ж ты такая злая дочка! А? Иль мужик твой тебя не любит?
Вихрь промчался мимо неё — это «дочка», одним прыжком перелетев через баррикады барахла, выскочила в коридор — искать проводницу. Ларион, дико вытаращив свои круглые керосиновые глаза, забился в угол.
— Простите, пожалуйста, — прижимая руку к сердцу, обратилась сбежавшая к проводнице, — нельзя ли переселиться в другое купе? Понимаете, я очень устала, мне бы поспать… Я буду очень вам благодарна!
А на лице чуть испуганная улыбка. А губы чуть-чуть дрожат…
В этот момент поезд тронулся — дернулся, она качнулась, и носки её модных сапожек вмиг отвернулись друг от друга, автоматически приняв привычное, для нормального человека немыслимое балетное положение. Они как раскрытые ножницы глядели врозь, чтобы лучше сохранять устойчивость.
И через пять минут, покачиваясь в колышущемся вагоне, прижимая к себе Лариона и таща чемодан, она продвигалась по коридору в противоположный конец вслед за горделивой как пионервожатая проводницей. Дверь одного из купе приоткрылась и оттуда высунулась голова сильно заросшего бородатого мужчины, четко очерченная на фоне разбухшего оранжевого рюкзака.
