Не уберегли мы Ларисочку, матушку нашу. Вроде играла, всё ничего. А мы с мамой по хозяйству хлопочем. А тут кошка подбежала к нам и блажью орёт. Мы уж знаем, что зря не будет. Кинулись в избу, а Ларисочка лежит на полу, глазки такие туманные, ни ручкой, ни ножкой не шевелит. Кинулась я к ней, а она вся как огненная. Держу её на руках, а что делать – не знаю. Был в соседнем селе фельдшер. Хромой был, да малость с дурью. По разговору видно было, что не хватает чего-то у него. Зубы больные тащил. А для другого не годен был. Его даже роды принимать не звали. За мамой моей приходили, Наталией Акимовной. У неё нрав был суровый, а рука – лёгкая. Молитвой кровь останавливала у роженицы, а детки, ею принятые, все как один выживали.
Поехал, значит, отец Ларисочкин за этим фельдшером. Тот приехал, поглядел и говорит:
– Дифтерит это. Ничего сделать не могу. Выживет – значит выживет. А нет – значит нет.
Всю ночь мама молилась, а я Ларисочку всё на руках держала, да тоже молилась. А потом девочка в беспамятство впала и стала задыхаться. Ротиком своим воздух хватает, а дыханья нет. Я, себя не помня, кричу:
– Мама, мама, помоги: Ларисочка умирает!
Мама кинулась к нам, упала на колени, а Ларисочка уже посинела вся, и сердечко у неё колотится, словно выскочить норовит. И вдруг Ларисочка глазки свои приоткрыла, взгляд у неё прояснился, словно вернулась откуда-то, и с такой мукой и мольбой взглянула на меня, словно сказать хотела:
– Мама, спаси меня.
Я от бессилья своего в голос закричала…
Двух годков матушке моей не было. Что было потом, помню обрывками, как в тумане. Отец Ларисочке гробик сам сделал, как недавно совсем люльку смастерил. Ушел молча в сарай и целый день не впускал к себе никого.
Ларисочку, ангела моего безгрешного, уложили в её последнюю колыбельку, укрыв кружевной простынкой, которую моя мама к её рождению своими руками вышивкой «ришелье» украсила. Лежала она, ненаглядная моя, как живая, того и гляди глазки свои откроет. Я сидела, словно окаменелая, обняв эту колыбельку с доченькой моей, и плакать мне уж и сил не было. Как в забытье каком-то была, из которого меня вырвал голос свёкра:
– Верушка, выносить пора.
Не помню ничего, что было потом. Помню, как хотела в могилу за Ларисочкой броситься, еле двое мужиков смогли сдержать меня. А потом слегла я. Подняться смогла только к сороковому дню. В неутешном горе не заметили мы, что кошка наша запропастилась куда-то. Не до неё было. Пошли мы на кладбище Ларисочку навестить, глядим издалека, холмик какой-то на могилке. Подошли поближе и обомлели: поперек ларисочкиной могилки, будто обнимая всем своим тельцем, лежит наша семишёрстная кошка. Мёртвая. И как только она, нянька наша пушистая, нашла ларисочкину могилку? Как добрела сердешная, до места вечного сна своей маленькой хозяйки, чтобы охранить её покой? Неведомо это. Только не проснулась больше Ларисочка. Стало быть, и няньке нашей семишерстной незачем было это место покидать. Так и осталась она навсегда с Ларисочкой.
