Корнилов был возмущен: «Это что ж такое? Сперва приглашают, а потом фанаберии? Господин Целинский, что же вы так распустили сына! А процедуру прерывать раньше времени — это смерть! Тут не до сантиментов! Малярию можно одолеть только холодом. Similia similibus!» Отец вытащил бумажник: «Пан Корнилов, тут тридцать рублей, как договаривались. Берите. А про сына я худого слова не позволю сказать. Выбирайте выражения».
Корнилов взял пальто: «Не нужны мне ваши деньги. Что я теперь пану Зальцману скажу? Ведь толку-то никакого не будет! И Венедиктов этот еще! Этакая прорва денег. Сигалин, зови извозчика».
«Успокойтесь, — сказал отец. — Венедиктову я заплачу».
Они ушли. Отец медленно набивал в трубку табак. Пальцы у него дрожали: «Боюсь, ты переусердствовал. Что ты понимаешь в медицине? А Корнилов этот, возможно, прав. Сам знаешь, лечение иногда переносится тяжело, но результаты дает хорошие».
Я молчал. Перед глазами у меня еще было туго спеленутое мокрыми серыми тряпками, скованное тело, червяком извивающееся в хрустящей массе толченого льда, — картина эта потом снилась мне много ночей подряд, не желала уходить из памяти, неизменно живая, вызывающая страх и восхищение, потому что за отчаянными бессильными движениями вдруг открылась ни с чем не считающаяся, неподвластная мысли и слову нелепая надежда, которую ничто — я знал — не могло сломить. И позже, возвращаясь мысленно к той минуте, опять ощущая под пальцами холод рвущегося с треском намокшего полотна, которое я сдирал с ее плеч, я снова убеждался, что поступил так, как следовало поступить, даже если отец был прав.
«Прости, отец, — я вынул трубку из его дрожащей руки и сам затолкал туда табачный завиток, — но это могло ей только повредить».
Я не ошибся: под вечер панна Эстер начала бредить, прерывающимся усталым голосом тихо напевала какую-то немецкую песенку о Хайди и Катарине.
Когда мать по возвращении из Отвоцка услышала, что произошло, она только вздохнула: «Пригласить казарменного врача! Чесь, ты в своем уме?!» Отец кипятился: «Я Зальцману доверяю, Корнилов ему дочку вылечил. Как же я мог отказаться от помощи?»
Анджей, вернувшийся вместе с матерью, стоял на пороге комнаты на втором этаже и молча смотрел на панну Эстер, которая в зеленой нише, на кровати с высокими спинками из гнутого дерева, под горячими полотенцами, укрытая сверху клеенкой, ватным и шерстяным одеялами, хрипло дышала, забывшись тяжелым сном.
Назавтра около девяти утра я услышал голос пани Мауэр. Он доносился с кухни, где пани Мауэр присела, чтобы, торопясь и глотая слова, поделиться с Янкой новостями — такими волнующими, что отец даже поднял голову от «Курьера», а она, наклоняясь к Янке, еще раз повторила, что все это правда, иначе зачем бы прелату Олендскому — как она добавила шепотом — просить об этом помалкивать? «Так что и ты, Янка, не выдавай секрет, и никому, никомушеньки ни слова…»
