Гувернантка - Стефан Хвин

Наверно, не один из читателей «Гувернантки» (в польском оригинале роман называется «Эстер» — примеч. пер.) задаст себе вопрос: кто же она, эта таинственная Эстер? И недоуменно задумается. В созданном Хвином, казалось бы, «перегруженном» деталями мире, где столько места занимает описание интерьеров, платьев, мелочей, фруктов, так немного сказано о персонажах. Портрет Эстер да и не только ее — скорее эскиз, набросанный несколькими штрихами. Какое-то движение: изгиб шеи, вытянутая рука, приподнятые уголки губ. Связь с вещами, которые нетленны: черепаховый гребень, кольцо, перчатка. Эстер — принадлежность описываемого мира, одновременно реальная и нереальная: беглых штрихов недостаточно, чтобы полностью включить ее существование в систему этого мира. Поразительно, с какой тщательностью рассказчик старается воссоздать давно ушедший мир, с какой нежной любовью его описывает. Параллельно — постоянные попытки разгадать тайну, приближающиеся к правде домыслы и частичные открытия. Бок о бок то, что минуло, и то, что чуть дольше задержалось во времени; тело и вещи; жизнь и смерть.

К Стефану Хвину прилип ярлык любителя детали — это, хотя и верно, однако, пожелай мы таким определением ограничиться, упрощает образ его творчества. Ведь рядом с элегическими описаниями предметов едва ли не более важное место занимают развивающиеся по законам музыкального жанра размышления, касающиеся, хочется сказать, мироощущения, основных проблем бытия. Рефлексии, опирающиеся на детали, вырастающие из них, с ними переплетающиеся; возвращающиеся, будто эхо, с удивительной регулярностью, с частотой, установленной на уровне композиции.

В конструкции прозы Хвина довольно отчетливо просматривается некое правило. Регулярно появляющиеся мотивы сплетаются в главную тему: в романе «Ханеман» это тайна смерти, рассуждения о которой сопровождаются отступлениями, касающимися разных ступеней экзистенциального опыта, в «Гувернантке» — «бегство от жизни» и «возвращение к жизни». Здесь тема развивается по нескольким линиям, завязывающимся в композиционно-смысловые узлы: история Эстер Зиммель; накладывающаяся на эту историю, но несущая свой отдельный смысл ницшеанская линия («радостная весть» о человеке в мире, в котором «умер Бог»); российская линия (напряжение и эсхатологическая тревога). Если добавить, что в своей прозе Хвин охотно позволяет звучать другим голосам (взять, к примеру, парафразы произведений Ницше; в главе «Рассказ о студенте» слышен Достоевский; в повествование вставлены цитаты из Пруса и Свентоховского — не знаю, подлинные или стилизованные апокрифы, да это и не важно: важна сама «открытость» по отношению к чужим текстам), то станет ясно: это многоголосая, палимпсестная, изобилующая разными смыслами проза. Что делать с таким богатством?