Немного очухается, отойдет от обиды дядя Петя и опять улещивает неприступную прелестницу.
— На рассвете не спалось мне, сестрица, — вдруг видение: будто лежишь ты рядом со мной жаркая… губы нацелованы, как маков цвет…
— Не совестно, бесстыжий? Великий пост, а ты такие слова… — шепчет, краснея, Алена.
— Целовать в уста нет поста, — процедит дядя Петя и так на ее уста посмотрит, что еще сильнее в краску вгонит скромницу бабу.
Она от него бегом бежит, а он ей вслед, пакостник, веселится, улюлюкает, бежать подгоняет.
— Ату ее! Догоню, малина-ягода! От дяди Пети не уйдешь…
Василь примечал, зубами скрипел; руки у него так и чесались накостылять по шее святого молитвенного черта. Ну, думает Алена, быть большой беде. Убьет Василь хозяина под горячую руку, в злую минуту. А тут и впрямь возьми да и помри жена у дяди Пети. Народ это по-своему обсудил-обрядил:
— Ему не бабу, а ведьму трехжильную надо. Вторую жену доносил. Живыми он их ест, что ли?
Всласть отплакался-отревелся дядя Петя по подруге сердца, новопреставившейся рабе божией Василисе. Девять дён тоже отметил честь по чести; в сороковины вновь отрыдался с воплями на все темнореченское кладбище.
Прошло полгода — и распушил крылья вдовец-удалец.
— Неженатый — все равно что холостой. Не обессудьте, бабочки, глаза во все стороны разбегаются: от хорошей лучшую ищу…
Старые зазнобы к нему кинулись: «Петенька! Свет в окошке!» — он их мягко, без обиды, на насиженные места вернул: «Было и сплыло! Не след прошлое ворошить!»
Алене Смирновой опять не стало ходу-выходу: как осатанел шалый вдовец — не может снести душа тщеславная, что потерпел он тут неудачу и пришлось делать поворот от ворот.
На своем настоять хочет, — как же, на все село похвальбу пустил: «Побывает Смирнова в моих руках. От меня ни одна баба не уходила». Сторожить стал Алену на каждом шагу. Смотришь — откуда-ниоткуда как из-под земли вынырнет.
Волосы отпустил, как молодой человек, и обрезал их под кружало, совсем стал мужичок с ноготок, как масленый блин, сытый, жирный, и бирюзовые глазки посверкивают, как у кота ночью. Волосы топленым маслом намажет, разделает под орех, лысину спрячет. Рыжую бороду так взбил-вспушил — будто фазаний хвост загорелась.
Появится, молодецким, разудалым взором Смирнову с головы до ног обласкает, осмотрит — и свое бубнит, в одну дуду скрипучим голоском напевает или вкрадчиво нашептывает:
— Краснуха моя родимая, сестрица Аленушка! Полно нам с тобой веревки путать, пора узлы вязать. Людей слушаешь, совестишься? Скажи, желанная, скажи, смиренница ты моя, по чести, по истине: что тебя держит? Здесь не Россия, здесь другие законы. Увезу тебя, куда прикажешь, и никто не будет знать о том, что у тебя муж есть. На Камчатку, на Сахалин подадимся, люди умные везде живут! Денег у меня куры не клюют, все тебе будет, акромя птичьего молока. Да не убегай, не бойся ты меня: не бойся врага умного, а бойся друга глупого.
