Тяжелая ледяная глыба, давившая ей душу с того дня, как осознала она, что зря оклеветала Лерку «убивицей и сахалинкой», словно уменьшалась, таяла. У Насти щемило сердце, спазмы сжимали горло.
«Поет? Поет, моя милушка! Доченька! Отходит потихоньку от моего изуверства. Ой, дура я, дура! Как слепая была от злобы и ненавистничества. За что я на нее так взъелась? Сейчас и сама не пойму…»
Сначала Лерка не верила Насте. Боялась. Недоверчиво прислушивалась к ласковым нотам, зазвучавшим в голосе мачехи.
Привычно сгорбив спину с выступающими лопатками, ждала удара. Но, как после тяжелой болезни, после горького прозрения, круто переломился дерзкий Настин нрав: пальцем не трогала падчерицу, голоса не поднимала.
Медленно оттаивала после долгого одиночества недоверчивая, озлобленная девочка. Но в одну добрую минуту Настю как рублем подарили: она заметила на сомкнутых губах падчерицы легкую, быструю, как зарница, улыбку.
Оттаивать-то оттаивала Лерка, но, видно, счастье ее комом слежалось. Малолетка пошла в услужение к людям: не могли Новоселовы выбиться из нужды. Нянчила детей дядя Пети. Но они не жили долго: поскрипят-поскрипят и отдадут богу душу.
Там-то, у дяди Пети, окрепла большая душевная дружба Алены Смирновой и ее маленькой подружки Лерки. Тут же и крестная — Порфирьевна — трудилась: «Хоть разорвись — и здесь надо хлеб добывать, и дом обихаживать…» Спасибо благодетелю дяде Пете — кормил десяток, а в страдную пору и больше батраков.
Построили дом и влезли в долги супруги Смирновы и Лесников. Всей троицей, всем святым семейством пошли в батраки. Надолго попали в мягкие руки любвеобильного дяди Пети.
Первое время, как переселенцы появились в Темной речке, попробовал было сладкопевец к Алене подольститься. Волчком вертелся, искал подхода. И вот те на! Осечка! С какого бока ни зайдет, везде то Силантий Лесников, то Василь встренут в вилы.
— Ах! Ах! Ах! Хороша ты, Алена, баба ядрена! Ласточка-касаточка…
Она на две головы повыше его; оглядит сверху черными строгими глазами, нахмурит брови, выпрямится. Дядя Петя сразу голову в плечи вдавит, будто удара ждет по загривку. А через некоторое время забудется и опять за свое:
— Ах! Ах! Ах! Хороша…
Заняли Смирновы у дяди Пети на корову и, как муха в тенета-паутину, попали в его мягкие железные руки. Дядя Петя хватко уцепился за новоселов; где работенка потруднее, их кличет: эти двужильные, вывезут. Особенно уважительно держал он себя с Василем, во всеуслышание похваливал самолюбивого мужика:
