— Восемь Восемь или десять, — ответил он без запинки, как отвечал уже лет восемь, и можно уверенно утверждать, что какое-то время это было правдой.
— А у тебя?
— Теперь трое.
— Небогато.
Люба начала рассказывать тем же бесстрастным тоном, от какого не отказывалась никогда, рассказывала ли она что-нибудь трогательное или, напротив, по ее мнению, смешное. Рома вдруг подумал, что этот разговор этот был бы естественнее в темноте постели, постельной полутьме на таинственно приглушаяенных голоса тонах.
Первым был одноклассник. Была ли это обычная школьная страсть, обоюдно признанная любовью, или любовь, обострёенная девственной страстью, — бог весть.
Зато доподлинно известно, что, дойдя до кульминации, любовь вылилась в неумелые после уроков хрипения, где и пробуксовала несколько месяцев. Девственности он их, в их, в конечном счёете, все-таки лишил, но Любе каждый раз было больно до крови, и она стала уклоняться от послеуроковых соединений.
Он же, лишившись целительного для чистой юношеской любви наркотика, вскоре обнаружил, что более ее не любит.
Когда Люба рассказывала это, даже ее почти лишёенный модуляций голос задрожал еще не забытой болью.
Год провела Люба в сумрачном страдании, пока другой одноклассник, а после уже выпускник, не произвел зеркально те же эволюции. Более искусные, но столь же неудачные.
Она осталось в убеждении, что истории о радостях тела, если и не легенды, то ей, во всяком случае, недоступны.
Страдзинский был удивлёен: вчера, после некоторой стартовой заминки, ее оргазмы нанизывались, как бусинки на чёетки. Он почувствовал лёглегкий прилив гордости, тут же им стыдливо подавленный. Нелепо самоутверждаться сомнительным постельным превосходством над провинциальным школьникяром, наверняка, по-плебейски грубому и неумелому в своем торопливом почесывании гипертрофированного либидо-пролетарием.
— Так странно, — сказала она, подрагивая нежностью, — я чувствую себя с тобой так, как будто мне кажется, будто мы знакомы много лет.
Страдзинский резко повернулся, поймав взгляд. Ой, знал он этот взгляд: Ой, знал.
— Эй, не надо на меня так смотреть.
— Как?
— А вот так, как ты на меня сейчас смотришь. Не смей влюбляться!
— Почему?
Роман замялся, нельзя же, в самом деле, было сказать, что ему хочется весёелого дачного развлечения, а не плаксивых романтических страстей, что вышел он из возраста романтических страстей: Даже не то чтобы вышел, а просто представляет их теперь совсем иначе, чем она. И, в любом случае, не та она женщина, с какой это возможно. Мог ли он это ей сказать? Сказать подобное было немыслимо, и Я полагаю — нет, и Страдзинский, соскочив с подоконника, прошелся считал так же.
