der Aal — угорь
der Aar — орел
der Aas — падаль, мертвечина
— тихонько бубнил я.
Почему, хотя я так долго учил немецкий, английский, французский — не считая русского, который обязан был учить в школе, — ни на одном из этих языков я все еще не мог говорить?
Почему я не говорю на иностранных языках?
Часто, слушая музыку или засыпая — в последнее время и под доносившееся снизу ритмичное бормотанье бетономешалки, — я чувствовал, как река чужих слов течет во мне все быстрее и быстрее, но не находит выхода, бурлит, пенится, возвращается вспять, широко разливается и постепенно пересыхает.
Я брожу по мелководью.
Speak to me…
What?
What about?
Внезапно до меня с пугающей ясностью дошло: если бы девушка в фирменном магазине «Рэйвел» на лондонской Хаммерсмит попросила сказать ей по-польски, кто я и кем мечтаю стать, я бы все равно промолчал или отшутился. И я подумал: раз не могу говорить об этом на родном языке, незачем изучать иностранные.
Кто бы сумел мне помочь?
Мать?
Я открыл ящик письменного стола. Конверт с кассетой из автоответчика лежал там, куда я его положил. Кассета марки «Панасоник», меньше спичечного коробка. Я проверил, перемотана ли пленка. Сообщение, оставленное матерью, находилось в самом начале.
Прослушать?
Я поменял кассеты в автоответчике. Теперь оставалось только нажать клавишу PLAY.
Я это сделал.
Пленка пошла.
— Это номер три три три семь два три, — услышал я свой голос.
Я нажал STOP.
Иногда автоответчик, прежде чем воспроизвести записанные на нем сообщения, повторял то, что я наговорил.
Я перемотал пленку назад и еще раз нажал PLAY.
— Это номер три три три семь два три, пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала… Биии!
Громкость была максимальная.
Я наклонился к самому аппарату и в полной тишине услышал записанное на пленку дыхание матери.
— Я не могу… — начала она. Голос у нее дрожал от волнения, замирал, срывался на каждом слове. — Я не могу… говорить… после сигнала… Сейчас ты… — сказала она.
И — тишина.
«Говорите? Говорю! Говорю! Говорю!» — мысленно повторял я, как заклятие.
— Я не могу говорить после сигнала. Сейчас ты…
И ни слова больше.
Но мать все еще была рядом. Я слышал, как она дышит. Пленка крутилась. Соединение не прерывалось.
Прошло еще секунд пятнадцать. Мать вздохнула. Я почувствовал, что сейчас она положит трубку. Клала она ее медленно. Очень медленно.
Я нажал STOP.
«Я не могу говорить после сигнала. Сейчас ты…»
Я закрыл глаза и крепко зажмурился.
Золотые часы с черным рельефом на крышке, траурные часы, заказанные бабушкой в фирме Чапека на Краковском Пшедместье, открылись передо мной настежь. Я увидел их золотой механизм. Золотое зубчатое колесико ритмично вращалось. Кто-то — я не знал кто и почему — вставил в венчик колесика иголку. Часы ходили, хотя
