Все языки мира | страница 85
Я молчал.
Молчал по нескольким причинам.
Во-первых, я не был уверен, на самом ли деле важно то, что я ей мог бы сказать.
Во-вторых, я не знал, смогли бы вообще кому-нибудь это сказать.
В-третьих, я сомневался, должен ли об этом говорить, даже если смогу.
Почему, везя отцовские цветы на могилу матери, я вместо того, чтобы сразу поехать на Повонзки[55], вначале заехал на маленькое кальвинистское кладбище на Житной улице?
Почему я это сделал? Почему стал искать другую могилу? Что увидел, когда ее нашел, или что, почудилось мне, я там вижу?
Должен ли я об этом говорить, даже если смогу?
Нет. Пожалуй, нет. Но — почему нет?
Когда, держа в руках белый тюк, я уже оттуда уходил, возле маленького домика, где помещалась кладбищенская контора, какая-то женщина, посмотрев на меня удивленно, спросила:
— Что вы несете?
— Цветы на могилу матери, — ответил я, а она покачала головой и сказала: «A-а», как будто это было в порядке вещей: неся цветы на могилу, человек не идет на кладбище, а его покидает.
Интересно, что только после смерти матери я перестал блуждать, отыскивая семейную могилу.
— Не понимаю, как можно не найти свою могилу, — недоумевала мать. — Это ведь так просто, я уже сто раз тебе объясняла: входишь в четвертые ворота, идешь вдоль ограды, видишь каменного ангела с отломанным крылом, сворачиваешь направо, потом, за склепом монахинь, налево, проходишь мимо водопроводного крана, и все.
Я точно следовал ее указаниям, но не мог попасть куда надо. А ведь мать была права, это и впрямь было просто: четвертые ворота, ограда, ангел с отломанным крылом, склеп монахинь, водопроводный кран…
Когда я пришел на могилу матери, начинало темнеть. Я собрал догоревшие лампадки и остатки увядших хризантем, которые лежали там со Дня поминовения, а потом развязал тюк и стал раскладывать на могиле свежие цветы. Среди цветов я увидел бессмертную альпийскую фиалку, которую раньше не заметил. И сразу вспомнил, что сегодня семнадцатое января.
Годовщина свадьбы родителей!
Я зажег лампадку.
К простыне пристало несколько красных лепестков.
Я трижды встряхнул белый прямоугольник и сложил вдвое.
Потом еще раз.
И еще.
И еще.
20
Фибрилляция
Электронное табло на башенке часов марки «Сони» показывало шестнадцать двадцать.
Буквально минуту назад я сообразил, что уже знаю: зимнее время в Польше — центральноевропейское.
Я подошел к окну своей квартиры на втором этаже невысокого дома на улице Генрика Семирадского, художника, который сто лет назад на огромном холсте — самом большом занавесе театральной Европы — рисовал, как Вдохновение объединяет Красоту с Истиной.