А сколько их, выходцев из Сибири, заявили во весь голос о себе? А сколько еще по таким вот деревушкам талантливых самородков? Тут еще невостребованный нетронутый пласт. Дай им раскрыться. Сделай им огранку, и они засверкают на всю Россию. Я горжусь сибиряками и счастлив, что они жили и живут с нами: Пырьев, Золотухин, Черкасов, Астафьев, Титов, Распутин, Шукшин…»
И снова курорт.
В окно светила луна. Из красок было две и делили на черное и белое без полутонов горы, лес, снег, пятна фонарей. Изредка прошелестит машина, и снова тишина.
Кончается праздник, да и не может он длиться вечно, а если б длился, то это была бы тоже скучная праздничная жизнь. От слишком сладкою и приторного тошнит. Такова жизнь, и принимать ее надо такой, какая она есть.
Сердце щемило, да так, что уж лучше бы и не встречаться.
Бодрюсь, балагурю, тяну меха, а оно само выходит:
Ямщик, не гони лошадей.
Мне некуда больше спешить.
Мне некого больше любить.
Ямщик, не гони лошадей!
Смотрю, Татьяна отвернулась к окну, плечи вздрагивают.
— Тань, ты че? Держи хвост пистолетом!
— Да это тушь побежала… Не смотри, я сейчас… — пошла умыться. Идет, через силу улыбается, а у самой губы дро
жат. — Я еду с тобой. Довезу до города, а там вызывай машину, а я домой.
— У тебя же еще три дня по путевке.
— Нет! К черту. Я уеду. Не могу. Когда мы еще встретимся? Ты только скажи, когда и где, а я все сделаю, я сразу прилечу.
— Не знаю, врать не буду. Я позвоню, телефон у меня твой записан.
Молчали. И была ночь. И было хорошо и грустно… —
Не люблю расставаний. Даже когда только встречаемся, меня уже отравляет мысль о разлуке, а когда остается четыре, три, два дня — это мука. Виду не подаю, завожу других, дурачимся, а Татьяна как рентгеном режет:
— Ты не храбрись, я же вижу, ты тоже переживаешь. У тебя глаза как у больной собаки.
— Черт бы побрал тебя за такой комплимент.
Все. Хватит. И так душу разбередил. Подвожу черту.
И вот я дома. Рвется с цепи Амур, привычно поскрипывают ступеньки крыльца, щелкает замок.
Дома никого, хотя уже стемнело. Зажег свет, включил телевизор, попил чаю:
— Куда вы подевались?
Лег спать. Задремал. Слышу на кухне разговор. Вроде жена с соседкой судачат.
— … а я ему так и сказала: «Хватит. Отъездил. Я тебе не мужичка, чтоб и за скотом, и по дому одна, а ты на курортах прохлаждаться будешь».
— Правильно, — подъелдыкнула соседка. — Вон Золотарев с маслозавода доездился. Подцепил какую–то вертихвостку — и прощай, Маруся. Кобель! Детей бросил, дом, работу и за юбкой подался. Правда, и сама Маруська змея змеей. Вечно он у нее неухоженный, голодный, — тут соседка рассмеялась. — Слышь–ка, бабы говорят, как он с курорта приедет, она его раздевает и начинает дознание. Сперва санаторную книжку проверит, и если какую процедуру не докончил: «Где был? С кем таскался? Кобель!» Потом его изучает. И не дай бог где царапина или пятно, сразу: «Это кто тебя так взасос целовал? Кобель!» Билеты сверит с путевкой, отметки об убытии, а потом воды в ванну напустит и сажает его голого…
