Кто скажите мне в своей жизни, хотя бы один раз, не переживал восторга при встрече с сахарным петушком?
Гордо выпятив грудь, и заносчиво распустив свой хвост, Петушок сидел на палочке, как сидит на своем шпиле кремлевская рубиновая звезда. И не цыганки заманивали нас, а рубиновый взрыв тягучей сладости, заключенный в хрупком тельце сахарной игрушки.
И малец, четырех лет отроду, попавший под магический луч рубинового света, застыл там, где стоял. Теперь он был навсегда очарован Петушком.
Он стоял посреди огромной лужи, в обход которой шла молодая, красивая женщина, его мать. Мать держала в руках продуктовые карточки, и безрадостные мысли ее были заняты тем, как лучше распорядиться этими карточками в голодную пору сорок восьмого послевоенного года. А дети, предоставленные сами себе, как могли, волочились за нею, не поспевая и ноя.
Наверное, тишина, пришедшая на смену нытью, тишина, наступившая так внезапно и отчаянно, — отогнала тяжкие мысли женщины, уступив место материнскому инстинкту.
«Где дети?» — спохватилась она, все сильнее сжимая в кулаках распроклятые продуктовые карточки.
Дочь оказалась рядом. Она была немногим старше маленького Миши, который, как вкопанный, застыл напротив цыганок–колдуний, стоя посреди огромной лужи. Он был не в силах противостоять чарам, исходящим, казалось, из самого сердца Рубинового Петушка. И десница ребенка, с вытянутым вперед перстом, указывала матери на цыганок.
Можно только догадываться, что произошло в душе у матери. Быть может, именно памяти своей женской сути, обязана она тем, что потом произошло. Ибо, на какое–то мгновение, увидела она тот же перст, что теперь принадлежал ее сыну. И указывал он не на Рубинового Петушка и цыганок, а был тем перстом, что стал Рукой Мистерий для целого народа. Но было ли это когда? Где и в какой жизни она была матерью того, кто получил в свои руки Закон и осудил целый народ на скитания, называя сорокалетнее безумие «Выходом из Египта»?
И она посмотрела на своего четырехлетнего сына, и увидела его жест, и угадала в нем что–то, что и объяснить себе не могла…
А он смотрел на мать, продолжая стоять в луже и ожидая ее приближения.
И мать подошла. И то, что произошло потом, запомнилось на всю жизнь.
Женщина стала в боксерскую стойку. Наклон вправо, влево и — хук с левой.
— Классика! — восклицает Моше, сидя за столом своего израильского жилища, талантливо отснятого оператором.
— Все, — смеется он, выдыхая облако дыма, — стало на свои места. Я не просто стал бояться этой женщины, я зауважал свою мать. В четыре года я начал заниматься боксом. И с тех самых пор жизнь моя определилась как: сперва — трахнуть, а потом уже разговоры.
