Метафора сделки с дьяволом, которая стала отправной точкой «Фауста», также сильно повлияла и на нашу трактовку индустриального Модерна. Это касается не только опасных технологий и беззастенчивого обогащения. Уже в безграничной жажде знаний, побуждающей все глубже проникать в тайны природы, таится что-то дьявольское. Ведь именно змей-искуситель подговорил Еву вкусить плод с древа познания, вследствие чего была утрачена невинность. Это был тот первородный грех, из-за которого нас изгнали из рая. С тех пор у человечества нет обратной дороги к изначальному единству с Богом и природой и наш удел лишь движение вперед к построению собственного мира. Древние мифы говорят, что «стремиться к познанию и эксплуатировать его опасно. Но они же учат, что человек хочет и должен познавать, и то, что он однажды познал, уже не забудется»[98]. Еще в начале неолитической революции, около 20 000 лет назад, человек не просто приспосабливался к природе, а формировал ее в соответствии со своими потребностями[99]. Видоизменяя мир, он тем самым создавал новый. Ключевой вопрос при этом, какая тенденция возобладает — деструктивная или конструктивная. Чем больше мы знаем о мире, чем точнее понимаем системные взаимодействия на Земле, тем больше у нас шансов на устойчивое управление планетой.
Интерпретация Гёте, предложенная Бинсвангером, подводит к пониманию амбивалентности Модерна со всеми его составляющими — наращиванием денежных средств, капиталистическим предпринимательством, наукой, техническим покорением мира, освобождением индивидуума от традиционных связей. Она открывает возможности для реального прогресса, творчества, великолепных открытий и существенного повышения жизненного уровня широких масс. Но за это «дальше» и «вперед» нужно платить. На материале «Фауста» Бинсвангер выделяет три зоны Модерна, связанные с потерями.
Первая — это «утрата красоты». Мир был красив, до того как человек приложил к нему руку. В пятом акте спектакля театра «Талия» параллель между разрушением природы и ее обезображиванием очень наглядна. Сначала на сцене царит буколическая идиллия, но затем вырастают картонные силуэты мегагородов. Природный ландшафт исчезает, на их месте возникают шпили небоскребов. Наверно, всем нам знакомо чувство огорчения при виде грубого загромождения ландшафтов бетонными коробками, рассыпанными по многим побережьям. И все же итог не столь однозначен, как у Гёте и его толкователя Бинсвангера. Во-первых, именно в Европе большинство гармоничных ландшафтов являются творением не первозданной природы, а результатом многовекового культивирования. Сконструированная природа в крайнем случае представляет собой симбиоз крестьянско-аграрной культуры и природного ландшафта. Можно, конечно, считать это доказательством того, что безобразие вошло в мир вместе с индустриализацией. Но разве нельзя назвать красивыми и современные городские ландшафты? Мне во всяком случае по ходу этой сцены спектакля подумалось: разве рукотворные Гималаи не великолепны? Почему нас восхищает Манхэттен? Я пишу эти строки, сидя на 29-м этаже чикагской гостиницы и глядя на выстроившиеся до горизонта высотные дома с вознесшимися в небо стройными башнями. Возможно, есть люди, которых подобное зрелище удручает. Меня оно приводит в восторг.
