Сопровождающий нас Гришка шепнул мне, скаля зубы:
— Ты, зять, проси у него быков посмирней, а то на Лидку сил не хватит.
Гришка не был грубым, просто он хотел казаться взрослым и поэтому считал, что обо всем надо говорить прямо, без всяких там фиглей-миглей. В тот же вечер он меня дотошно расспросил, как мы дружим с Лидой, о чем говорим, что делаем. И жестоко высмеял:
— Теленок ты, бычок, — му-у! Не книжки надо, не песенки, не поцелуи — другое пора начинать. У ней же бедра круглые, груди как у настоящей девки — неужто не щупал? Твердые, наверно, спелые!..
— Не знаю, — сказал я, покраснев. Это же недостойно, оскорбительно для Лиды, как он не понимает. Ведь Лида такая чуткая, умная, нежная, а ее хватать за…
— Дурак, — сказал Гришка. — Нынче же потискай — и увидишь, что ей будет приятно. Или ты не хочешь, чтобы ей было приятно?
— Хочу, — сказал я, досадуя, что начал этот разговор.
— Вот и действуй. Спасибо завтра скажешь.
Мы сидели с Лидой на берегу пруда, глядели в застывшую воду, где плавал желтый обломок луны, и слушали вдохновенное пение лягушек. Звонко они квакали о своей любви, страстно, с каким-то даже бесстыдством. Я вспомнил наказ Гришки, и мне стало нехорошо. Лида печально говорила, что ей надо закончить десятый класс, она уже послала документы в одну из школ райцентра, а ей так не хочется ехать в город. Ведь мы тогда не сможем встречаться, разве только в каникулы, подумать страшно.
А потом склонила голову мне на плечо и запела грустно:
Синенький скромный платочка
Патал с опущенной плеч.
Ты коворил мне, что не сапутешь
Ратостный, ласковый встреч.
Смешно? Ничего тут нет смешного. У нас больше половины деревни — чуваши, татары, мордва — так говорили, и мы не смеялись, потому что сами учились их языкам и коверкали их еще хлеще. Когда я пел по-татарски песни, татары не улыбались и даже хвалили меня: «Якши, малай, бикь якши!»[2] А Лиду я всю зиму, весну и лето учил произносить звонкие согласные, поправлял родовые и падежные окончания, чтобы над ней не смеялись в городе, и она все-таки одолела их, хотя наши занятия, особенно летом, когда мы встречались каждый вечер, заканчивались нередко ссорами.
— Скажи: я бестолковая дура, — выведенный из терпения ее неудачами, требовал я.
— Нет, я не пестолковая и тепя люплю, — говорила она виновато.
— Любовь доказывают не поцелуями, а делом! Ты хоть слово-то скажи правильно — любовь!
— Люпофь.
— Ну дубина!
Лида сердилась, плакала, клялась не встречаться больше со мной и, едва наступал вечер, опять приходила.
