Нам жалко ее отца, так ведь и убить можно, не фашисты же мы, надо придумать что-то другое. Он хозяин отделения, подвозить нас в школу обязан, есть постановление поселкового Совета. Конечно, мы пойдем и пешком, но из валенок у нас торчит солома, до весны так не дотянешь, на первый урок опять опоздаем.
Лида с нами согласна и, подумав, предлагает писать отцу доплатные письма.
Умница она была, моя Лида, умница и никогда нас не выдавала. Она была старше меня на два с половиной года, училась в девятом классе и выглядела уже взрослой девушкой — шестнадцать лет. И красивая она была: стройная, черноволосая, глаза большие, удлиненные.
Целую неделю мы писали управляющему печатными буквами — чтобы не мог узнать по почерку! — одинаковые письма: «Зачем было выкупать, когда нечего читать?» Остроумия немного, конечно, зато каждый день шесть треугольников относила Лида на почту, добросовестно опуская их в ящик. Шесть писем — шесть рублей. На другой же день Нинка, хлебовоз и почтарь нашего отделения, доставляла их адресату. За пять дней управляющий выплатил тридцать рублей и не знал, что делать. Попробуй он не выплатить — Нинка была бой-девка, с ней много не поговоришь.
Она появилась у нас весной сорок второго года, тощая, старая, и ее сразу поставили к хлебу, девка грамотная, жалко, если умрет. К тому же ленинградцы знают цену хлебу.
Нинка поправлялась долго — чужая пайка была для нее святыней, — но все же через год вошла в тело и стала молодой и веселой. Может, она и уговорила управляющего сдаться.
В субботу вечером за нами пришла лошадь — мы победили, ура! С этим известием я забежал в комнату девчонок и, радостный, обнял Лиду и чмокнул ее в щеку. Просто так, от избытка чувств. А она почему-то смутилась и поглядела на меня внимательно, серьезно.
В санях она сидела рядом со мной, часто поглядывала на меня, и в ее взгляде опять было прежнее смущение и серьезность. У ее дома, где мы сходили, она шепнула, слезая с саней: «Прихоти на прут в тевять».
Вот так и началась эта первая… не любовь, нет, какая же тут любовь!.. ну, дружба, что ли, хотя и друзьями мы никогда не были, всегда ссорились. Даже в ту первую встречу поссорились сразу.
Когда я пришел на берег пруда, как условились, в девять вечера, ее еще не было и я топтался на морозе, как идиот, минут десять, если не больше. А она пришла нарядная, разрумянившаяся, дышит часто, будто за ней собаки гнались, и — чмок меня в щеку:
— Страствуй, — говорит.
