Правда, у его жены тети Паши глаза были чистые, и глядела она за своим мужем зорко, пристально, как снайпер,— молодые вдовы боялись ее. А по виду была тихая, полненькая, благостная такая чувашка. Выйдет на крылечко, заслонится от солнца рукой и глядит в поле. А потом скажет, как вздохнет: «Во-он моя Хветор етет на красной шерепцу».
Негладко она говорила по-русски, зато по-чувашски шпарила как из пулемета, и наш серьезный управляющий боялся ее длинных очередей, когда возвращался с поля под утро.
А вот она, моя Лида, никого не боялась. То есть какая она моя, так просто, слова подходящего не найду, можно и по-другому назвать, как угодно ее можно назвать, только не примешивать тут любовь и все такое прочее. Не было этого, и, значит, ничего не было, и не стоит об этом говорить. И вспоминать не стоит, поскольку дело это прошлое, давнее. Никогда я ее не любил, и она меня не любила.
К тому же с отцом ее мы враждовали, когда учились в школе. Может быть, он и не виноват был, когда не давал нам лошадей в школу, но мы тоже были ни при чем, пробегая каждую неделю по шестнадцать километров в драной своей одежонке. Учились мы на центральной усадьбе совхоза (дома у нас была только начальная школа, как и во всех шести отделениях), жили в общежитии-интернате, а на выходной бегали домой. Всю осень, зиму и весну. А летом он запрягал нас в тяжелый совхозный воз наравне с лошадьми, которых жалел и берег пуще своих узких глаз. Будто осокой были прорезаны у него глаза — узкие-узкие. Ну, мы ему тоже задавали! Не на работе, нет, работали мы для фронта и его слушались, а в быту, так сказать. Разные каверзы подстраивали.
По утрам он вставал рано, затемно, а сенная дверь у них отворялась внутрь, вот мы этим и воспользовались однажды. Поставили им на крыльцо бревно и одним концом, верхним, прислонили его к запертой двери: откроет — и бревно повалится на него. Сделали это в воскресенье ночью.
В понедельник приходим утром в контору просить лошадь и едва удерживаемся от смеха: управляющий сидит за столом желтый от злости, на лбу синеет здоровенная шишка, а глаз не видать совсем — то ли от удара заплыли, то ли он прищурился так, негодуя на нас.
— Упирайтесь шуту-матери, сюк[1] вам лошадь, упирайтесь свой школа!
На улице морозище — дух захватывает, валенки у нас драные, в сумках картошка — наверняка замерзнет за восемь километров дороги. Но моя… то есть его дочь Лида уже вышла на улицу, закутанная до глаз материной шалью, и, значит, надежды на лошадь в самом деле сюк. Перекладываем картошку за пазуху, прикрываем лица пустыми котомками и опять отправляемся пешком. Дорогой Лида рассказывает, что лошади живут на одной соломе, овса отец не добился, и утром, когда бревно ударило его в лицо, он вернулся домой чуть не плача.
