Чернокожая девушка появляется на пороге гостиной с кофейником. Мэйра протягивает руку — остановить служанку.
— …Вайс оборачивается и видит трех мужчин. «Куда вы собрались?» — говорит один из них. Чей это голос? Узнает ли его Вайс? Да какая разница? Кто-то из местных. Наверняка заходил к нему в магазин. Но разве сейчас это имеет значение. «Куда вы собрались?» Второй мужчина держит в руке факел. Вот он передает его третьему, а сам подходит к проводнику, указывает на жену и детей Вайса, которые уже в вагоне, и жестом приказывает высадить их на перрон. И проводник подчиняется.
Поезд трогается. Проводник, оглянувшись, качает головой и заходит в вагон. А Вайс и его семья остаются стоять на пустом перроне.
«И куда же вы собрались?» — «Сэр, — отвечает Вайс. — Ведь в листовках написано, что евреи… что евреи должны уехать из города…»
Мужчина в капюшоне подходит к нему вплотную. И говорит: «Боже мой, мистер Вайс, это же не про вас! Вы — наш еврей…»
Взрыв смеха потряс гостиную. Один из кузенов Морриса зашелся кашлем. Жена Франка звонко шлепнула себя по бедрам и посмотрела на свою сестру Мэйру, которая уже осушала платочком выступившие от смеха слезы. Франк покачал головой и усмехнулся. Моррис повернулся к нему.
— Вы — наш еврей, — повторил Моррис и тоже покачал головой, а потом кивнул чернокожей служанке, стоявшей в дверях, давая знак: «Да. Теперь можно». И она вошла с кофейником на пасхальном подносе.
БЛЮДО ДЛЯ СЕДЕРА
Был там изображен человек со старинным ружьем — замок то ли фитильный, то ли колесцовый, из рисунка не разобрать, да и что евреи понимают в ружьях. Но все же он красовался на блюде, вокруг него — слова на иврите: маца, марор, карпас, то бишь ритуальные угощения пасхального седера, а около каждого слова — маленькое углубление. А в центре, стало быть, «этот парень», как Франк прозвал его, со своим мушкетом…
«Прямо-таки средневековая сцена, — думал он. — При таком одеянии ему бы скорее подошел арбалет…» На парне был то ли камзол, то ли длинный жилет и меховой колпак. Художник как мог изобразил стрелка, затаившегося в засаде, а на заднем плане, обернувшись мордочкой к зрителю, сидел кролик.
— Даже я, — обратился Франк к человеку из Нью-Йорка, — даже я, при всем своем невежестве, знаю, что охотиться для еврея — не кошерно.
Слово «кошерно» он произнес с некоторой робостью, будто говорил: не стану отрицать, слово это я слышал, но рассуждать на подобные темы мне бы не хотелось, поскольку одно лишь происхождение такого права не дает. Уж не знаю, к лучшему оно или к худшему, но моя связь с традицией — всего лишь случайность.
