Она не просила его ни о чем, просто сказала то, против чего бессилен любой мужчина, – что его не с кем сравнить, что она это поняла раз и навсегда и что теперь он должен сам все решить.
А что он мог решить. Он ведь был не как эти долбаные мачо, рассекающие по городу в поисках мимолетных наслаждений. Она была ему нужна – сейчас он ощущал это очень остро, – она просила помощи, и он ей, как дурак, помог.
Она поняла его слабость сразу и попыталась закрепить результат, но он, насупившись, как ребенок, объявил для нее карантин. Она с облегчением вздохнула, приняв игру, и они на неделю расстались.
Потом все было как прежде, почти как прежде.
Потом она собралась с семьей на новогодний отдых.
Они прощались двадцать девятого декабря в ее квартире. Это было впервые, она никогда раньше не приглашала его к себе, но сегодня перед отъездом она захотела обставить все по-особому.
Все, что было связано с сексом, оказалось замечательным, даже лучше, чем раньше. Потом он сидел и смотрел, как она укладывает вещи в чемоданы – до самолета оставались считаные часы, – слушал, как она разговаривала по телефону с мужем, и не мог заставить себя подняться и уйти.
Она упросила не провожать ее на аэродром, поцеловала очень нежно, прошептала на ухо, что любит – впервые сказала это слово, – что ей нужно теперь побыть одной (мужа она не принимала, видимо, в расчет), обещала все обдумать и умоляла не выключать телефон.
За два дня до Нового года он остался один.
Впервые он не знал, что ему делать, сидел на веранде, смотрел на голый без снега участок – зима серьезно опаздывала, на воздухе было плюс десять, сидел, подставляя лицо лучам неяркого солнца, поглаживал за ухом Лизу – она не отходила от него ни на шаг, все время заглядывала в глаза, как будто спрашивала о чем-то, на что у него не было никакого ответа. За каких-то четыре месяца вся жизнь распалась на куски из отдельных воспоминаний, а впереди были только тоскливые дни долгих зимних каникул.
Тридцатое прошло тихо, без звонков по телефону и в ворота.
Потом позвонил Коля, Николай, его чудотворец, который был, как всегда, мудр и спокоен. Ничего дежурного он не желал, но велел ждать и верить, велел не киснуть, велел звонить, если что.
Зяблик позвонила дважды, часов в десять вечера и после боя курантов.
К ее звонку он был уже слегка пьян – принял сразу после того, как заставил себя нарядить елку и собрать на стол немного всякого. Она говорила весело о том, как у них там хорошо, тепло, передавала приветы от знакомых, которых занесло в Эйлат, и от мужа, естественно, и снова лепетала что-то веселое. Он поддакивал, желал, обещал скучать, но когда она повесила трубку, выбросил телефон в бочку с водой.
