— Хайль! — взревели шестнадцать.
Кареев в последний раз понюхал ландыши.
Ресторан «...» Кареев посетил, будучи изрядно навеселе. Он стоил в дверях зала, слегка покачиваясь с пятки на носок и ожидая, когда подбежит его персональный холуй. Холуй подбежал, осклабился:
—Держу, держу ваш столик, Валентин Николаевич.
—Хайль Гитлер! — произнес Кареев. Вроде бы «добрый вечер» сказал.
— Хайль! — растерянно и громко ответствовал официант.
— Вот так-то! — удовлетворенно отметил Кареев. — Теперь веди меня, Вергилий!
— А вы Данте будете? — поинтересовался официант.
Кареев остолбенел.
-« Суровый Дант не презирал сонета», — пробормотал он и добавил: Я нынче не буду тебя презирать, любезнейший. Все время забываю спросить: как тебя зовут?
—Константином, Валентин Николаевич.
Они добрели до столика, и Кареев уселся.
—Малый графинчик, закуси получше, и чтоб музыка играла «Дунайские волны». Все время и без перерыва, — сказал он, кинув на стол ассигнации.
Музыка играла «Дунайские волны», Кареев опрокидывал рюмку за рюмкой, и так продолжалось долго. Вдруг оркестр замолк на несколько секунд, а потом заиграл задушевное, сопровождая хриплый, но не лишенный музыкального слуха голос, который пел:
Брали русские бригады Галицийские поля.
И досталось мне в награду
Два кленовых костыля.
Из села мы трое вышли,
Трое первых на селе,
И остались в Перемышле
Двое гнить в сырой земле.
Я вернусь в село родное,
Дом построю в стороне.
Ветер ноет, ноги ноют,
Будто бы они при мне.
Во время пения Кареев неслышно щелкнул пальцами, но Константин, видимо, уловил ультразвук и возник у Кареевского столика.
— Кто поет? — спросил Кареев.
— Барыга один залетный. Вот он, с двумя птичками сидит. Однорукий, — выдал информацию Константин и указал на столик у колонны. Действительно, там, откинувшись на стуле и закрыв глаза, сидел и пел однорукий.
Две девицы, пригорюнившись, подпирали кулачками напудренные щеки. Однорукий, допев, извлек носовой платок, вытер глаза и высморкался.
— Попроси его к моему столику, — распорядился Кареев.
— Я-то попрошу, но пойдет ли? С гонором, — предупредил Константин..
Однорукий подошел-таки. Подошел, посмотрел непонятно, спросил грубо:
— Что надобно, господин хороший?
— Один вопрос всего. Песня про Перемышль для тебя — фигура вокала, или был там, на галицийских-то полях?
— Песня эта — про меня, — ответил однорукий и дотронулся правой рукой до пустого рукава. — Первые три месяца империалистической в Перемышле воевал.
