Въ Щегловѣ жизнь наша текла, какъ говорится, млекомъ и медомъ. Чего хочешь, того просишь. а то и просить не умѣешь, все является не по желанію, а прежде желанія. Я поселяюсь въ комнатѣ бабушки; мнѣ ставится кровать противъ ея кровати, самый толстый и мягкій пуховикъ, и вынимаютъ самое тонкое голландское бѣлье. О бѣльѣ я не заботилась, но пуховикъ мнѣ весьма былъ пріятенъ, такъ какъ въ Воздвиженскомъ я спала (вѣроятно тоже вслѣдствіе чтенія Эмиля Руссо) на коврѣ, положенномъ на голыя доски кровати. Въ Щегловѣ спала я вволю, никто не приходилъ будить меня. Иногда я проснусь, а бабушка встаетъ и, полагая что я сплю (милая старушка!), осторожно на цыпочкахъ, на босую ногу, крадется около моей кровати. Я щурюсь, прикидываюсь спящей, и душа моя радуется и ликуетъ, когда бабушка останавливается у моей кровати и смотритъ на меня нѣсколько мгновеній. Губы ея шевелятся, или молится она обо мнѣ, или благословляетъ меня и проходитъ тихо въ свою уборную, которую зовутъ оранжерейной, вѣроятно потому, что въ ней есть большое окно и не единаго горшка цвѣтовъ. Я не выдерживаю.
— Бабушка, я не сплю! восклицаю я съ тріумфомъ. Бабушка возвращается, присаживается на минутку на концѣ моей постели. Я бросаюсь ей на шею, цѣлую ея милое, сморщенное лицо, ея небольшую, сѣдую, съ короткими волосами, голову, а она перебираетъ мои, какъ смоль, черныя косы, гладитъ ихъ и говоритъ:
— Пора. Пробило 8. Чай простынетъ. Вставай, Люба. Пѣнки Ѳедосья натопила тебѣ. Пора одѣваться.
И я вскакиваю. Начинается чай съ пѣнками, и затѣмъ весь день идетъ гулянье въ рощахъ и лѣсахъ, съ огромной свитой горничныхъ дѣвушекъ, которыя забавляютъ насъ и затѣваютъ игры, и горѣлки, я гулючки, и веревочку. Дворовые зазываютъ насъ къ себѣ въ гости и подчуютъ сдобными лепешками и круглыми пирогами съ яйцами и курицей.
A то идемъ мы въ подклѣть[1], гдѣ съ одной стороны живутъ старые слуги, ребята и жены лакеевъ, а съ другой — журавли, павы, козы, цецарки и прелестные маленькіе пѣтушки и курочки, называемые „корольками”. Ихъ выпускаютъ гулять съ восходомъ солнца и загоняютъ на ночь въ подклѣть, зимою же имъ тутъ приходится и дневать, я ночевать. Въ другой половинѣ подклѣти, перегороженной на небольшія комнаты и представлявшейся мнѣ, еще маленькой дѣвочкѣ, городкомъ съ узкими улицами и переходами, гдѣ можно заплутаться, стѣны оклеены разными картинками. Тутъ познакомилась я впервые съ картинкой: „Мыши кота хоронятъ", и многими другими изображеніями и святыхъ, и богатырей, и выслушивала длинныя о томъ сказанія отъ обитателей подклѣти. Къ сожалѣнію вскорѣ, неизвѣстно почему, намъ строго запрещено было ходить въ подклѣть; исторіи остались недосказанными, а подклѣть въ моей памяти и воображеніи осталась сказочнымъ городкомъ, населеннымъ людьми и животными особаго, необыкновеннаго рода. Разсказчикъ житія святыхъ или похожденій богатыря сливался самъ съ разсказомъ, — онъ, казалось мнѣ, видѣлъ самъ все то, что разсказывалъ, и его прозаическая фигура окрашивалась фантастическимъ свѣтомъ.
