Однажды, после представления, на котором он изображал Нептуна, Парис захватил с собой золотистую бороду и трезубец.
До бесчувствия пьяный, Нерон посреди улицы подвязал себе бороду, вооружился трезубцем и зашагал рядом с Сенекой, словно морской бог, в дымке предутреннего рассвета.
У подножия Палатина они встретили горбуна. Император остановился перед ним.
— Отчего у тебя горб? — безжалостно спросил он.
Заслышав грубый вопрос, с которым еще никто к нему не обращался, горбун бросил на обидчика полный уныния и скорби взгляд и хотел с презрением пройти мимо.
— Стой! — повелительно окликнул его Нерон, — не будь так надменен, дружище! Спесь — добродетель глупцов. Видишь, я не горбат, а все-таки не возгордился. Если спина у человека немного согнута — его называют горбатым. Невелика важность! Я могу завтра сломать себе хребет и стану таким же горбуном, как ты. Продолжай свой путь через пустыню, достойный верблюд, но не задирай носа! Горб, несомненно, привлекателен; однако не так прекрасен, как ты воображаешь. Впрочем, это дело вкуса.
Нерон был так пьян, что едва держался на ногах. Он опирался на Сенеку и без умолку болтал.
— Мне пришло на ум, — бормотал он заплетающимся языком, — что человеческие головы похожи на орехи! Не правда ли? Или на яйца! Хотелось бы разбить их и посмотреть, что внутри.
Он расхохотался.
Засмеялся и Сенека.
— И затем; отчего небо не красно, звезды не зелены и море не желто? Отчего львы не летают? А главное: отчего мужчины не рожают? Отчего им не производить мужчин, а женщинам только женщин?
Он расхохотался. Глядя на его широко открытый рот, даже Сенека испугался Нерона.
— Каково? — спросил император, ухмыляясь.
— Занятно, — проговорил учитель, — но теперь иди спать.
После ночных похождений в сознании Нерона все спуталось. Он не мог провести грань между только что игравшим Нероном и тем, который теперь размышляет.
Он чувствовал после разгула горький осадок; голова его помутилась; он испытывал отвращение к самому себе.
Все представлялось ему в тумане. Явственна была лишь боль, причиняемая подбитым глазом, на котором остался след ночного столкновения с сенатором — печать житейской суеты…
Проверив себя, Нерон решил, что все это необходимо, и с пылом новопосвященного поэта еще раз мысленно обозрел виденное и пережитое.
На следующий день он начал сызнова.
— Эвлалия! Он уже вернулся?
— Нет, голубка.
— Посмотри еще раз.
— Иду, голубка.
Эвлалия, кормилица Октавии, поспешно направилась в большой проходной зал, ведший в покои императора. Его огромные массивные своды и затхлый воздух давили грудь. Неприветное, стократно перекатывавшееся эхо замирало в отдалении жалобным отзвуком. Было еще темно. Даже факелы ночной стражи не могли разогнать густой мглы. За чадным, багровым отблеском предательская тьма затаила, казалось, жуткие замыслы.
