— Если этот человек действительно является защитником человечества, то я — Рембрандт, который должен увековечить его облик. Верить в его добрые намерения было бы столь же глупо, как и категорически утверждать, что Голядкин, не имеющий правой руки, смог самостоятельно пустить себе пулю именно в правый висок.
Он проговорил это из того удаленного далека, куда уводила его необыкновенная интуиция, касающаяся истинной природы людей и опасных путей Провидения. Ни Фрестер, ни я не позаботились тогда о том, чтобы выведать у него причины подобного заключения. В его словах сквозила непререкаемая авторитетность того, кому слишком хорошо известно, как стоит вести себя при столкновении с изнанкой судьбы. Было полезно прислушаться к его загадочным утверждениям, потому что именно они создавали ощущение безопасной бухты среди самой штормовой из ночей.
По прошествии пары часов художник позвонил в мой гостиничный номер и сообщил, что, по его мнению, Фрестер вот-вот уступит предложению ложного Хэмфри Богарта. На этот раз интуиция художника показалась мне просто исключительной, и я спросил его о причине подобного хода мыслей, касающихся обстоятельств, которые, как мне казалось, породнили нас.
— Не беспокойтесь, — ответил Коссини, — я смогу распознать дьявола, если увижу его.
Затем он повесил трубку, как бы предпочитая дать мне немного времени для того, чтобы обдумать сказанное.
Все произошло именно так, как предвидел Коссини. На следующее утро мы с художником получили визитные карточки, на обратной стороне которых, нетрудно предположить, кем именно, было написано, что актер решил отдать свою рукопись, и содержалось пожелание, чтобы мы последовали его мудрому решению. Хотя Коссини и позаботился о том, чтобы предупредить меня о таком повороте событий, весть ударила меня так, как если бы лучший друг предал меня. Художник, напротив, воспринял это известие с почти обидным спокойствием, и мне едва удалось сдержать себя, когда он тоном учителя, наставляющего ученика, сказал мне:
— Я же говорил, что Фрестер — ничтожество. У него не хватает мозгов противостоять тем, кто, несомненно, может причинить нам больше вреда, чем предоставить благ. Как бы там ни было, опасаюсь, что именно теперь наш бедный фламандский крестьянин подвергается наибольшей опасности.
Сознательные недомолвки собеседника начали утомлять меня. Мне, знакомому с большим количеством детективных романов, которые я прочел или написал на протяжении своей жизни, казалось несправедливым, что Коссини, этот доморощенный следователь, ни разу не потрудился объяснить ход своих нередко парадоксальных рассуждений. Например, я так и не понял, как он узнал о том, что Аликошка Голядкин был одноруким, и что с самого начала натолкнуло его на мысль с таким упорством подозревать неискренность филантропических намерений Богарта. Что же касается опасности, которая, предположительно, угрожала Фрестеру в связи с тем, что он передал заместителю душеприказчика свою часть рукописи, Коссини, почти примирившись с тем, что ему достался тупой соратник, вздохнул и стал объяснять мне то, что было для него очевидным: уступив свою часть рукописи, Фрестер сделал все возможное для того, чтобы мы наконец осознали, какое значение придавали бумагам покойного Богарт и те, кто стоял за ним.
