Мне всегда казалось, что наблюдение за окончательным превращением Тадеуша Дрейера в развалину окажется столь приятным для наблюдения, что с этим удовольствием я смогу прожить долгие годы. Время, тем не менее, показало мне, что даже подобное развлечение может надоесть. Подобно тому, как мужчина в конце концов начинает презирать женщину, которой он желал и добивался в течение долгих лет, вид отбросов, в которые превратился Тадеуш Дрейер после нашего бегства, опротивел мне. Замкнувшийся в себе и постаревший, помешанный на шахматных партиях, которые он разыгрывал по почте, или тех, которые ежедневно публиковали брошюры, собираемые им с болезненной тщательностью, старик довел меня до той опасной черты, где презрение может превратиться в сострадание. Испуганный сложившейся ситуацией, грозившей вот-вот заставить меня совершить преступление по отношению к самому себе, то единственное, чего я не мог позволить себе, однажды утром, спустя всего года два после бегства, я покинул Женеву с твердым намерением никогда больше не видеть Дрейера. Я постарался отдалиться от него, подобно тому как человек отказывается от приятной вредной привычки, способной со временем привести к смерти.
Однако Провидение, как и в случае с моим братом, не намеревалось позволить мне так легко удалиться. Недели две спустя, когда было объявлено об аресте Адольфа Эйхмана в Аргентине, Дрейер в неурочное время позвонил мне с просьбой незамедлительно посетить его.
— Вы мой единственный друг, Голядкин, — объяснил он свою просьбу. — Я должен сообщить вам нечто очень важное относительно Эйхмана.
Я наделся услышать в его голосе ликование в связи с арестом Эйхмана, но голос был тревожным. Давным-давно, когда Дрейер безудержно предался разрушающей его шахматной мании, я начал бояться, что генерал без больших надежд на успех станет искать местонахождение Эйхмана, отслеживая отчеты о бесчисленных шахматных партиях, отдавшись полностью их поиску в газетах и брошюрах шахматных клубов, находившихся в самых невероятных местах мира. Тем не менее я никогда не мог поверить в то, что таким сомнительным способом Дрейер добьется успеха. «Ему наконец посчастливилось найти Эйхмана? Именно он сообщил о военном преступнике израильскому правосудию?» Но, судя по его срывавшемуся голосу, произошло вовсе не это. Телефонный звонок Дрейера указывал скорее на то, что он пришел в замешательство вследствие столкновения с малоприятной действительностью или вовсе потерял разум. «В принципе, — подумал я, — какое может иметь для меня значение, что у старика есть нечто, что он хочет сообщить мне об Адольфе Эйхмане?» Гораздо больше взволновала меня его уверенность в моей верности и, что еще хуже, слабое, но явное вздрагивание от радости, которое я ощутил в его голосе, услышав его слова о нашей дружбе. «Дрейер, — сказал я себе тогда с усилием человека, изгоняющего ужас из собственного разума, — может катиться в ад со своей виной, своей дружбой и своей старческой поэтичностью. Я покончу со всем этим еще до того, как евреи принесут ему утешение, казнив Эйхмана». Повесив телефонную трубку, я понял, что настал момент убить его, но не раньше, чем я исповедуюсь перед ним в своем предательстве. Если Дрейер считал меня своим единственным другом, то настало время избавить его от этого последнего убежища в нем поэзии и спугнуть тем самым тень добродетели, которая угрожала даже мне самому из какого-то уголка его сознания.
