— Моя матушка, — сказал Борис, — была очень дружна с его преосвященством. — Он заметил, как мадемуазель Галкина тонко улыбнулась.
— А вы? — спросила Анна Семеновна. — Что я? — спокойно спросил Борис.
— Вы были знакомые епископом?
— О, конечно, хотя, как я вам уже говорил, в силу ряда обстоятельств почти не жил в Ростове. Меня воспитывали родственники матушки… — Бахарев подержал портрет в руках, затем добавил: — Он сейчас далеко, вы, должно быть, знаете, что большевики сослали его в Архангельскую губернию? Главное мое желание — это связаться каким-нибудь образом с ним. — Борис в упор посмотрел на Филатова.
Тот молчал, постукивая пальцами по столу.
— Ну, пусть уж хоть сегодня, пока я здесь, этот портрет повисит на своем месте, — сказал Борис. Он водворил черную раму на место невыгоревшего четырехугольника.
— Я понимаю ваше стремление, Борис Александрович, — сказал наконец Филатов. — Может быть, мне удастся что-нибудь для вас сделать.
В комнату вошла Вера, она принесла самовар. Есаул замолчал. Вера расставила чашки и снова вышла.
— Ей вполне можно доверять, — тихо сказал Борис. — Вполне преданный человек.
— А мне больше нечего сказать, — ответил есаул, — мне надо посоветоваться. Во всяком случае, думаю, что через месяц, два все изменится.
Гости засиделись до позднего вечера. Бахарев рассказывал им о себе, о своей матушке. Вера почти все время молчала. Только в ответ на благодарность гостей за чай она произнесла:
— Во славу божию!
Галкина нет-нет да и посматривала на бородатое лицо епископа. Глаза старца гипнотизировали ее, и она чувствовала себя опять на спиритическом сеансе.
Наконец гости ушли.
Вера сняла черный платок и сразу помолодела.
— Ну, — сказал Борис, — как будто все получается, все идет как надо, как ты считаешь?
— Трудно мне. — Она вздохнула.
— Ничего, у тебя получается. Ты мои письма передала?
— Это что в Астрахань? — Вера лукаво улыбнулась. — Федор Михайлович сказал, что он постарается помочь, и еще, что ты чудак.
— Почему это?
— А потому, что мог сказать раньше и не переживать за свою Ларису.
— Это легко сказать. Ведь она даже не знает, где я и что.
Вера молчала, задумчиво разглаживая рукой на колене черный монашеский платок.
— Смотрю я вот на тебя, Борис, — тихо сказала она, — и удивляюсь. Что ты за человек? Искренний ты или нет?
— Ну, ты уж спроси что-нибудь попроще.
— Очень уж сильно ты меняешься, когда говоришь с ними, даже лицо у тебя становится другое. Вот я иной раз смотрю и хоть знаю, что это ты, а так хочется подойти и треснуть тебя чем-нибудь.
