Серьезен, холоден, угрюм,
Как будто полон важных дум,
Как будто кто прислал его, —
Он сел — и больше ничего.
И этот гость угрюмый мой
Своею строгостью немой
Улыбку вызвал у меня.
“Старинный ворон! — молвил я, —
Хоть ты без шлема и щита,
Но видно кровь твоя чиста,
Страны полуночной гонец!
Скажи мне, храбрый молодец,
Как звать тебя? Поведай мне,
Каков твой титул в той стране,
Откуда ты пришел сюда?”
Он каркнул: “Больше никогда!”
Я был немало изумлен,
Что на вопрос ответил он.
Конечно, глупость он сказал,
И скорбь мою не разогнал,
Но кто же видел из людей
Над дверью комнаты своей,
На белом бюсте, в вышине,
И наяву, а не во сне,
Такую птицу пред собой,
Что знает наш язык людской
И, объясняясь без труда,
Зовется: Больше никогда?!
Но ворон был угрюм и нем.
Он ограничился лишь тем,
Что слово страшное сказал,
Как будто в нем он исчерпал
Всю глубь души — и сверх того
Не мог добавить ничего.
Он все недвижным пребывал,
И я рассеянно шептал:
“Мои надежды и друзья
Давно покинули меня…
Пройдут часы, исчезнет ночь —
Уйдет и он поутру прочь,
Увы, и он уйдет туда!..”
Он каркнул: “Больше никогда!”
Такой осмысленный ответ
Меня смутил. «Сомненья нет, —
Подумал я, — печали стон
Им был, конечно, заучен.
Ему внушил припев один
Его покойный господин.
То был несчастный человек,
Гонимый горем целый век,
Привыкший плакать и грустить,
И ворон стал за ним твердить
Слова любимые его,
Когда из сердца своего
К мечтам, погибшим без следа,
Взывал он: “Больше никогда!”»
Но ворон вновь меня развлек,
И тотчас кресло я привлек
Поближе к бюсту и к дверям
Напротив ворона — и там,
В подушках бархатных своих,
Я приютился и затих,
Стараясь сердцем разгадать,
Стремясь добиться и узнать,
О чем тот ворон думать мог,
Худой, уродливый пророк,
Печальный ворон древних дней,
Что́ он таил в душе своей,
Что́ мне сказать хотел, когда
Он каркал: “Больше никогда”?
И я прервал беседу с ним,
Отдавшись помыслам своим,
А он пронизывал меня
Глазами, полными огня, —
И я над тайной роковой
Тем больше мучился душой…
Забылся в кресле я своем,
А лампа трепетным лучом
Ласкала бархат голубой,
Где след головки неземной
Еще, казалось, не остыл,
Головки той, что я любил,
И что кудрей своих сюда
Не склонит больше никогда!
И в этот миг казалось мне,
Как будто в сонной тишине
Курился ладан из кадил,
И будто рой небесных сил
Носился в комнате без слов,
И будто вдоль моих ковров
Святой, невидимой толпы
Скользили легкие стопы…
И я с надеждою вскричал:
“Господь! Ты ангелов прислал
Меня забвеньем упоить…
О! дай Ленору мне забыть!”
