Как-то, полночью тоскливой, я вникал, устав, лениво,
Меж томов старинных, странных, в смысл трактата одного
По отвергнутой науке и, сквозь сон, услышал звуки,
Вдруг услышал смутно стуки, — стук у входа моего.
“Это — гость, — пробормотал я, — там, у входа моего,
Гость и больше ничего”.
Ах, мне помнится так ясно, был декабрь и час ненастный,
Был, как призрак, — отблеск красный от камина моего.
Ждал зари я в нетерпенье, в книгах тщетно утешенье
Мнил найти, в ту ночь мученья — ночь без той, зовут кого
Светлым именем: “Ленора!” Шепчут ангелы его,
На земле же — нет его!
Грустный, шелковый, не резкий шорох алой занавески
Мучил, полнил странным страхом, что не знал я до того.
Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго повторенья
Я твердил: “То — посещенье просто друга одного”,
Повторял: “То — посещенье, поздно, друга одного,
Друга, больше ничего”.
Наконец, спокойный внешне, я на стук сказал поспешней:
“Сэр иль мистрис, извините, что молчал я до того.
Дело в том, что задремал я, и не сразу расслыхал я,
Слабый стук не разобрал я, — стук у входа моего”.
Говоря, открыл я настежь двери дома моего:
Тьма, и больше ничего.
И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий,
Полный грез, что ведать смертным не давалось до того.
Все безмолвно было снова, тьма вокруг была сурова,
Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его.
Я шепнул: “Ленора”; эхо — повторило мне его,
Эхо, больше ничего.
Лишь вернулся я несмело (вся душа во мне горела),
Вскоре вновь я стук услышал, и сильней, чем до того.
Но сказал я: “Это ставней ветер зыблет своенравней,
Им был вызван страх недавний, ветром, только и всего.
Успокойся, сердце! взглянем, что там, только и всего,
Взглянем, больше ничего”.
Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя
Статный, древний Ворон, крыльев шумом славя торжество.
Поклониться не хотел он, не колеблясь полетел он,
Словно лорд иль леди, сел он, — сел у входа моего,
Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего,
Сел и больше ничего.
Я, с улыбкой, мог дивиться, как эбеновая птица,
В строгой важности, сурова и горда была тогда.
“Ты, — сказал я, — лыс и черен, но не робок и упорен,
Древний, вещий Ворон, странник с берегов, где Ночь всегда!
Как же ты, в стране Плутона, пышно прозван?” Он тогда
Каркнул: “Больше никогда!”
Птица ясно прокричала, изумив меня немало.
Пусть ответ был без значенья, и слова не шли сюда,
Но кому ж благословенье было — ведать посещенье
Птицы, что над дверью сядет, величава и горда,
