— Прошляешься, когда человек службу бросает, — ответил Саламатин.
Дежурный сокрушенно покачал головой и ушел в казармы. Юлдаш потрепал по шее коня и горько сказал:
— На пастбища приду, даже коня не будет, ничего не заработал. Ты знаешь, у нас от юрты к юрте и то пешком не ходят.
Потом он потрогал рукой свои штаны.
— Казенные сниму, своих нет.
— Ты Лазаря-то не пой, в таможне около тысячи премиальных получить придется, — сказал Саламатин, но потом тихо добавил: — Конечно, для твоего хозяйства это немного. Одна юрта этих денег стоит. Конечно, такая, чтоб жить можно было. Ну, лошадь там, конечно, баранов, и останешься ни при чем. Ну, вещички у тебя все-таки есть?
Юлдаш не ответил. Оба пришли в казарму, вытащили из-под кровати обитый жестью сундук, и Юлдаш достал из-за пазухи ключ. Замок звонко щелкнул два раза, и великан открыл крышку.
— Давай посмотрим приданое, — сказал Саламатин.
Он хотел ободрить товарища, но ему было не по себе.
На дворе забрезжил рассвет, и кругом поднялась суета. Полуодетые пограничники вытирались после умыванья, оправляли постели и переругивались во дворе. Юлдаш чувствовал себя оторванным от всей этой жизни и задумчиво глядел в сундук. На крышке изнутри была набита гвоздиками картинка из какого-то журнала. Из сундука крепко пахло самодельным киргизским сукнам и мылом. Поверх всего лежали старые порыжелые сапоги.
— Что же, разве и обуться не во что, берегешь? — без насмешки, деловито спросил Саламатин, потянув за носок рыжий сапог.
— Казенные сгорели, а эти сапоги я снял с него.
— С Джаксалы?
— Да.
— Ну, и здоров был, ноги-то как у медведя! — сказал Саламатин с поддельной веселостью, шмыгнув носом.
Юлдаш улыбался с печальной радостью и смотрел на свою изуродованную руку.
— Теперь конем как буду править?
— Ехать-то тебе сколько?
— Иллик чакрым[17].
— Ну, это по вашему как будто и близко, а я так думаю, что недели три. Один этот чакрым едешь, едешь с утра до вечера, к вечеру спросишь, сколько осталось, один чакрым. Провались он совсем.
Юлдаш улыбнулся.
— Оно што главное, — заговорил Саламатин, критически перебирая и оглядывая белье и дешевенькие подтяжки, — начни костить, три года собирать будешь, а глянешь — и нет ничего.
Потом он стал рассматривать порыжелые сапоги, как будто не замечая печального взгляда Юлдаша.
— Ишь ты, каблуки железом подбиты, а До чего стер! Это он все по горам бегал. Постой-ка, постой! — продолжал он, разглядывая еле заметные кружки на железе. — Ведь это винты!
