.
В. Б. Кобрин использовал сведения из Пискаревского летописца, когда писал о переговорах Ивана Грозного с крымскими послами после нападения татар на Москву: «Переговоры Ивана IV начались в необычной атмосфере. По приказу царя во время аудиенции бояре были не в торжественном парчовом одеянии, а в простых черных одеждах. Пискаревский летописец сообщает, что и сам царь одел сермягу»[136].
Р. Г. Скрынников приводил данные Пискаревского летописца при описании казней 1570 г., передаче трона Симеону Бекбулатовичу и последующих вслед за этим казнях[137]. В. Б. Кобрин разбирает две версии о причинах передачи трона Симеону Бекбулатовичу: «Автор Пискаревского летописца передает противоречивые слухи, ходившие в то время среди русских людей. Одни утверждали, что царь испугался предсказания волхвов, напророчивших на этот год „московскому царю смерть“. Другие же полагали, будто царь „искушал люди: что молва будет в людех про то“. Больше доверия, чисто психологически, заслуживает первая версия. Ведь в колдунов и предсказателей тогда верили безоговорочно. Дела о „ведунах“, которых держали у себя для гаданий, весьма распространены. И все же не забудем, что даже автор Пискаревского летописца не утверждает истинности этого слуха, а пишет лишь, что „говорили неции“»[138]. В. Б. Кобрин показал здесь, что сам составитель Пискаревского летописца дал оценку достоверности своих сообщений и что он пользовался, скорее всего, «слухами», т.е. устными источниками.
К другим статьям Пискаревского летописца, основанным, вероятно, тоже на устных источниках, обращались Р. Г. Скрынников и С. О. Шмидт. Первый привел рассказ о пирах Ивана Грозного, когда царь велел составить список боярских речей: «Во время веселых пиров во дворце царь Иван не прочь был потешиться и пошутить не только над иноками, но и над ближними боярами»[139]. Р. Г. Скрынников ничего не сообщил ни об отношении к этим пирам автора летописца, ни о том, как соотносится эта статья памятника с другими. О речах, на этот раз записанных в посаде, упоминает и С. О. Шмидт: «Можно лишь догадываться о том, что существовали письменные источники, в какой-то мере выражавшие умонастроения и „черных людей“, памятники „народной публицистики“ – челобитные, „сказания“, подметные письма, тайные записи разговоров, которые велись в рядах московского торга (как в последующие десятилетия, когда по заданию царя посылали „слушать в торг у всех людей всех речей и писати тайно“, и, ознакомившись однажды со „списком речей мирских“, Иван IV удивишася мирскому волнению)»
