— Яблоки мыл?
— Кажется, да… мыл. Во всяком случае, вытирал об рубаху. — Петр и в самом деле взял одно яблоко, потер гладкий румяный бок по рукаву, протянул Анюте: — Ешь, не бойся, всю отраву принял на себя. Чистейшая пеструшка из наших ленинградских садов. Сладкая, кусни.
Белые, ровные зубы Анюты с хрустом впились в сочный плод.
— Вкусно, у нас таких нет. А я, кажется, опьянела, сейчас буду смеяться. Только ты не смотри на меня.
— Это почему же? Смейся на здоровье, только над чем?
— А над всем.
Нежным румянцем осветились щеки Анюты, легкий загар лишь оттенял свежесть и чистоту лица, пушистыми, мягкими были ее волосы.
— Я люблю тебя, — Петр поцеловал влажные, пахнущие яблоками губы Анюты.
Она задохнулась, порывисто встала из-за стола, подошла к окну, оперлась локтями о подоконник:
— Ой, пьяная совсем, — и закрыла лицо руками.
А Петр их разнял и теплые, влажные ладони приложил к своим щекам, зажмурился. Немея, глупея от нежности, он стал покорным и беззащитным, как в детстве, когда прижимался к матери и голова кружилась от ее ласки.
Вдруг раздался длинный резкий звонок в коридоре и глухой частый стук ногой. Петра будто обожгло. Так обычно звонил и стучал Юрка, когда ему было что-то очень надо. Не впустить — невозможно, да и соседи откроют. Впустить — все разрушится, тишина и нежность.
— Прости, Аннушка, это ко мне. Я сейчас, я быстро…
Юрка предстал перед Петром всклокоченный, грязный. Нос и щеки в крови. Глаза затравленные, какие-то ошалелые и злые. Он мазнул ладонью по лицу и заспешил:
— Они трое на одного. Я их палкой, а они ногами.
— Кто они? Где?
— Тут, во дворе. Туда побежали, — махнул рукой Юрка.
— А почему ты не в интернате, драчун-бедолага?
— Я к отцу пришел. Он пьяный, побил меня.
— Давай входи. Умыться надо. Где болит? Синяки-шишки есть?
— Я им тоже дал. Одному голову расшиб, — яростно похвастался Юрка и вошел в кухню, как всегда озираясь, нет ли соседей.
Появилась Анюта. Всплеснула руками:
— Боже мой, что же это с мальчиком?
— Да вот подрался. Это у него запросто, почти каждый день. Он из моих, из интернатских соколиков. Да ты мойся, мойся.
Юрка исподлобья взглянул на Анюту, насупился. Что-то не понравилось ему в ней, или, наоборот, от смущения он стал таким неприступным…
— Это Анна Александровна, моя жена. Теперь и к ней будешь приходить в гости, — сказал Петр, взъерошив и без того вздыбленные волосы Юрки… Тот отвернулся, резко отстранил руку Анюты, которая хотела помочь ему умыться, наспех ополоснул лицо и задрал полу рубахи, чтобы вытереться.
