И на этот раз нашла.
Она была в ванне. В моей ванне. В нашей ванне. Единственной в доме.
Эта ванна – последнее место, где мы с тобой занимались любовью.
Должно быть, ей стало плохо из-за моих отваров, и в мое отсутствие она наверняка решила, что в ванне ей полегчает, что она ничем не рискует, всего полчасика, пока не станет лучше.
Она утонула, Тома.
Должно быть, потеряла сознание и захлебнулась.
Я хотела убить ее своими руками, но всего лишь подтолкнула к смерти. Издали, как колдунья. Даже убийство у меня не вышло. Не осмелилась. Духу не хватило.
Я слила воду из ванны, она давно остыла.
Задернула шторку, закрыла нашу комнату на ключ.
Не могла видеть ее лицо. Не могла видеть ее нагое тело. Теперь мне хотелось бы ее спасти. Мертвая, она похожа на ребенка.
Дети стали ее требовать, ты же знаешь. Я наплела им, что ей пришлось срочно уехать в свою страну, дескать, ее мама плохо себя чувствует. Тебе я, разумеется, расскажу то же самое.
Натан заплакал, Лиз поняла.
Не знаю, что в точности она поняла, но поняла, что что-то произошло. Она ни о чем не спросила, но я знаю свою дочь.
Нашу дочь.
Мы поужинали все втроем, как ни в чем не бывало, филе индейки с жареной картошкой. Это был самый чудовищный ужин за всю мою жизнь – хотя чудовищных ужинов мне хватало – смотреть, как вы с девчонкой меня обманываете.
В своей спальне, сидя на этих простынях, которые вы замарали, я думала всю ночь.
Дигиталин, Тома, легко обнаруживается.
На ее столе старый «Ремингтон», огромная черная тварь со стальной челюстью.
Она ничего больше не напишет на этой чертовой машинке.
Машинка для раскатывания теста, для жарки картошки.
Машинка для лжи.
Я знала ее стиль, потому что слышала, как она говорит. Изучала. Ненавидела. В конце концов, мой отец был спецом по подделкам. Каков отец, такова и дочь.
Нет: ни одно поколение не избежало войны.
Я напечатала прощальное письмо – начинала тысячу раз, опять и опять, печатала вкривь и вкось – а потом положила на «Ремингтон» в конверте на твое имя.
И снова заперла на ключ.
Сожгла все ее вещи. Акрил горел в камине с ужасной вонью. Но на заре от нее, Кристины Рациевич, не осталось больше ничего.
Ничего, кроме ее тела, лежащего в ванне.
Я достала покрывало, самое красивое, кашемировое, с рисунком в пастельных тонах. По крайней мере, мертвая она будет прилично одета.
Сегодня утром я отвезла детей к матери.
Луиза: «А школа? Я же не могу отвозить их в школу! Ну, Грас, ты же знаешь, я больше не вожу машину!»
