— Может быть, — отвечает мать.
Ингмар помогает матери сложить занавески. Из своей комнаты выходит отец, от его лба расходится тусклый свет, сотканный из сахарной ваты.
— Отец купил себе налобный фонарь, — говорит Карин и поджимает губы.
Неверной походкой, но довольно быстро, Эрик направляется прямо к Кэби. На нем отутюженный темно-серый костюм с жилетом и галстуком.
Только когда он останавливается, наконец проступает лицо в мутном свете фонарика. Он вцепляется в нее бесцветным угрюмым взглядом. Что-то говорит и, растопырив пальцы, протягивает правую руку. Кэби вежливо улыбается, протянув руку в ответ. На периферии светового поля, словно желтые вольфрамовые нити, слабо мерцают пальцы.
Ингмар спотыкается о стул, отодвигает его, собирается сесть, думая о том, что надо бы рассказать о завтрашней поездке в Ретвик, как вдруг губы отца искривляются.
Это уже не улыбка.
Лоб его краснеет. Рука проводит по усам, затем, двигаясь слишком быстро, ползет к галстуку.
Ингмар приближается.
Кэби мрачнеет, на переносице появляется складка. Губы изломлены в беспокойном изгибе.
— Мы собираемся устроить монтажную мастерскую в «Сильянсборге», — говорит Ингмар, выступая вперед.
Рука Кэби нащупывает его плечо.
— Ты стоял здесь все это время? — спрашивает она.
— Представляете, мы устроим там лабораторию, хоровой зал и все, что надо, прямо на природе — современный монтажный столик, гримерки.
— Извините, — произносит отец. — Мне сейчас должны позвонить.
Ингмар идет за ним следом.
— Мама сказала, что день рождения удался.
— Наверное, так, — бормочет тот.
— Я про ланч у Агды и путешествие на машине в Кафедральный собор.
Открывая дверь кабинета, отец оборачивается к Ингмару.
— Что-то еще?
— Нет, я просто… Мать говорила, что рассказывала вам о моем фильме.
Отец вздыхает, порываясь уйти.
— Она сказала, что он, должно быть, напомнит вам о времени, проведенном в Форсбаке.
Он опять нетерпеливо вздыхает.
— Я понимаю, что это совершенно другое, — поспешно прибавляет Ингмар. — Ведь вас любили в приходе.
— Не думаю. «Любили» — это нечто иное. Я был их собственностью, прихожане всецело владели мной и…
— Совершенно точно, именно это я и хотел сказать, — оживленно говорит Ингмар. — Пастор больше не принадлежит самому себе. Если б я был пастором, меня подавляло бы чувство долга — то, что я обязан творить добро, обязан…
— Впрочем, все намного сложнее.
— Да-да, конечно, разумеется, все сложнее, — говорит Ингмар, широко улыбаясь. — Но я надеюсь, это не помешает вам посмотреть фильм, когда он…
