Ингмар срывает большой кусок обоев, проводит пальцами по краям дыры, заглядывая внутрь.
Осторожно просунув голову между шкафом и крошащейся кирпичной стеной, он заглядывает туда и видит маленькую запущенную комнату с пожелтевшими газетами на окне.
Прислонившись ко внутренней стене, под черным газовым счетчиком сидит рослая женщина с серьезным детским лицом.
На грязном полу перед ней лежат костыли.
Бесцветные, словно веревка, волосы, заплетенные в косу, лежат на огромной груди.
Кормилица, думает Ингмар. Неужели она не мерзнет, ведь его собственное дыхание паром клубится на фоне серого кирпича дымохода.
— Тут на борту сразу теплеет, — шепчет она, опуская взгляд. — Каждый раз, когда ребенок лишает себя жизни.
— Что ты сказала?
— Извини, — бормочет она, ее шея и щеки краснеют. — Ты разве не помнишь, что мы виделись в Даларне? У прорвавшейся плотины на реке. Я не толкнула тебя, но солгала, не рассказав о боли в груди и о том, что небо чернеет и трясется, как в заиндевелом окне, прежде чем…
Море еще светлее, чем ночное небо. Вязкие, словно масляные, волны почти бесшумно переливаются.
Маяк над островом Ландсурт взмывается ввысь, будто столп раскаленного воздуха.
На побережье пока темно, карликовых сосен не видно.
Ингмар думает о том, что валиум надо было принять еще два часа назад. Утро уже совсем близко. Кэби что-то бормочет в постели.
Он вычеркивает одно предложение за другим, когда в ризнице пастор рассказывает учительнице о своих сомнениях.
Ему сложно об этом говорить, думает Ингмар, размышляя о том, что делал бы со своим неверием, будь он пастором.
Он еще сильнее нажимает пальцем на край небольшого конвертика, в котором лежит бритва.
Наверное, это у всех одинаково.
Сейчас ему сложно вспомнить, говорил ли отец о своей собственной вере, затрагивал ли вообще какие-то богословские проблемы.
Ему приходит в голову лишь стихотворение 1925 года, посвященное матери.
Он вычеркивает легкомысленное сравнение причастия с каннибализмом. А потом и остатки повисших в воздухе реплик.
Ему по-настоящему нравится в этой сцене, что учительница слушает пастора, словно ребенок, который рад случаю вовремя вставить свое «да, понимаю» и не встретить в ответ сопротивления.
Но пастор не видит ее.
Как и в историях Пер Гюнта, Дон Жуана и Рейквелла, он хочет на протяжении всего фильма рассказывать о сложном и неприятном человеке. В глубине души зритель всегда готов простить, думает Ингмар. И в то же время он будет болеть за учительницу, которая конечно же должна плюнуть на этого пастора, хватит уже унижаться, он никогда не сможет дать ей того, что ей нужно.
