Органные меха вздыхают, и сквозь трубы пробиваются первые звуки.
Он пытается сообразить, откуда ему знакомы этот прямой и красивый нос, волосы с проседью, копается в памяти, вспоминает друзей Кэби.
Кажется, будто кантор специально фальшивит, причудливо выбирая регистры. Эрик набирает воздуха, хочет что-то сказать, но так и не говорит.
Пастор средних лет в ризе, с прядками волос, свисающими на уши, размахивает тощими руками.
Зеленый бархат с серебряной вышивкой.
Он кашляет, объясняя, что заболел и поэтому хочет отслужить короткую мессу.
Пастор взглядывает на часы и делает непонятный жест прихожанам.
— Это еще что такое? — бормочет Эрик, опираясь на скамью перед собой.
— Ты мог бы продолжить вместо него, — шепчет Ингмар, чувствуя, как сосет под ложечкой.
Он оборачивается и видит рослое тело кантора за перилами возле органа. Одна только мысль о том, чтобы избежать ее взгляда, побуждает его поднять глаза. Она смотрит прямо на него, высунув серый язык.
Что-то переворачивается в животе, потихоньку он вспоминает, садясь на скамью, хотя все прихожане стоят.
Неправда, думает он.
Серая женщина угадывается сквозь скверную комбинацию оптометрических приборов. Всякий раз при наведении резкости картинка перекашивается, обретает контуры, но съеживается и становится уже.
Белая вязаная шаль, широкие бедра. Вскидывает руку, плоть предплечья подрагивает. Вязаный узор накрывает голую кожу.
Картинка прерывисто фокусируется, а женщина отворачивается и выдвигает ящик в кухонном буфете.
Кадр смазывается, затем контур вновь обретает резкость.
Склонившись у края линзы, она приближается, держа в левой руке кухонный нож, хохочет и говорит, что отрежет ему ягодицы.
Теперь она сидит спина спиной к нему, руки ее покоятся на клавиатуре органа, думает Ингмар.
Непроницаемое лицо, крашеные рыжие волосы.
Он не знает, сколько раз он с ней спал.
После репетиций.
«Пеликан» в Студенческом театре Стокгольма.
«Лебедь белая»[8].
Затем он покинул ее, переехав в Воромс. С головой у нее не в порядке, сказал он себе.
Уже тогда он понимал, что все больше подражает отцовской манере наказывать изощренным образом. Ему не надо смотреть на полукруглые шрамы на суставах пальцев, чтобы вспомнить протяжный истерический стон и облегчение.
Ее лицо на полу в ванной комнате, она вытирает слезы и лижет ему кожу между пальцами на ногах.
Он сопротивляется собственной фантазии, уговаривает себя, что она останется в его голове, ведь по правде этого не было, она не испортит хвалебный псалом. Но женщина тотчас встает на хорах позади него, за спиной у нее, словно гигантский панцирь, вырастает орган, и кричит на всю церковь, что Ингмар Бергман лишь обещал и обещал и пялил меня, словно пуделя.
