И эти двое явились — длинноносая мадам Стэнеску и господин Попеску с седыми колючими усами, — смотрят на кровать испуганно и жадно.
С тех пор как мать положили на эту кровать с колесиками, она не может сама переворачиваться и не сводит подозрительного взгляда с капельницы. Месяц назад ей делали вливание и залили постель, может, и сейчас она смутно об этом помнит.
— Напрасно вы взяли на себя эту ответственность.
Романица глянула в окно, потом в зеркало и вылила содержимое лотка в умывальник.
— Тете могло сделаться плохо в дороге. Или здесь, когда поднималась. Напрасно вы ее привели… И вообще, с минуты на минуту может войти профессор… Здесь не салон, сюда не приходят в гости. Здесь реанимация.
А троица по-прежнему сидит, уставившись на кровать.
— Вахтер посмотрел на список и послал нас сюда, — заводит своим кислым голосом мадам Стэнеску.
— Иди, тетя Вика, иди, пора, мы еще поговорим с тобой по телефону.
Она дотрагивается до толстого плеча, похлопывает по круглой спине.
И тетя Вика тяжело поднимается — сбитая с толку, растерянная, послушная. Лицо красное от волнения и от румян, время от времени она вытаскивает большой клетчатый платок и вытирает пот. Романица легонько подталкивает ее в спину; у изголовья сестры Вика останавливается.
Мадам Стэнеску и господин Попеску жадно смотрят на тетю Вику: будет ли она прощаться с сестрой? Вдруг проснулся комар и запищал тонко, пронзительно.
Тетя Вика нагнулась, взяла худую руку с посиневшими ногтями и поднесла ее к губам.
— Я что — священник, ты мне руку целуешь?
От хриплого, враждебного голоса тетя Вика на мгновение пришла в замешательство. И, не оборачиваясь, сгорбившись, поплелась к выходу.
Романица закрывает за ними дверь. Она мечтательно смотрит в окно на тротуар напротив, где через два дня должен снова появиться он со скрученными в трубку газетами, читанными-перечитанными. Там построили новые дома, а еще пять-шесть лет назад было грязное поле, заросшее пронзительно-желтой сурепкой.
Когда она снова переводит глаза на кровать, взгляд ее становится сердитым: в ногах одеяло топорщится, и оттуда выглядывает пакет апельсинов.
* * *
Город раскален, как сушильный шкаф, белый, испепеленный солнцем воздух, отпечатки каблуков на мягком, точно шербет, асфальте. Небо — безнадежно голубое. Удушливая атмосфера с самого утра, с восьми часов все ходят взмокшие, расслабленные; вот дети и придумали устроить поминки ближе к вечеру, когда станет попрохладнее, — все же, что ни говори, шесть недель, тут уж никуда не денешься, соберется вся семья.
