— Когда мы пьем у меня кофе, только и разговору — мол, опять звонила детям и опять не дозвонилась. Убивается она, говорит, ничего не знаю о сестре… Мы и апельсины принесли.
— Я господину Попеску десять леев дала, — вставляет тетя Вика.
Капельки пота высыпали у нее на лбу и на подбородке, она обмахивается картонкой, на которую нянечка сметает мусор, и радуется, как ребенок удавшейся проделке. Волосы — наполовину седые, наполовину рыжие (с тех пор как умер дядя Делькэ, она перестала краситься) — собраны на макушке в крошечный пучок.
— Я дала господину Попеску десять леев, и он привез нас сюда. Узнал, что сегодня приемный день… Вахтер нашел фамилию в списке, позвонил по телефону, мы поднялись по лестнице и попали сюда. Мы принесли апельсины.
— Мадам Вика так волновалась, без конца звонила по телефону, — вступает господин Попеску. — Звоню детям, говорит, а дети меня обманывают, один говорит одно, другой — другое, а я не сплю, даже снотворное не помогает, как подумаю, что она мается — не могу спать… Всю ночь мучаюсь — я ведь ничего не знаю о сестре, все племянников спрашиваю: вы-то ко мне не собираетесь?.. Ведь больше двух месяцев ни один из них не переступил моего порога!.. Ладно, говорю, хорошо хоть я знаю, где эта больница, на каком трамвае ехать…
Господин Попеску — парикмахер, ходит по домам — кого пострижет, кого побреет, в свои семьдесят семь лет все еще подрабатывает. Привел к себе женщину, тоже вдову, той шестьдесят пять было, но прожил с ней всего три месяца: не понравилось, как готовит; а может, еще что не понравилось, только он велел ей уходить. Росточку он маленького, под носом седые колючие усики; сидит неподвижно на стуле, расставив ноги, морщинистыми руками на колени опирается.
— Апельсины ей нельзя, так что придется вам взять их назад… Возьми их и съешь сама, у тебя ведь нет денег на апельсины, — раздраженно говорит Романица.
— Я апельсины не ем…
— Не ешь, потому что не хватает денег, а раз уж купила… В общем, ешь или не ешь — бери их назад, здесь они только сгниют.
И вовсе ее не жаль — сидит здесь в своем темно-синем шелковом платье, прилипшем на груди и на спине. Белые ноги расставила — жарко… Ты ссоришься из-за нее с братом, пытаясь ее защитить, а она тут со своими ханжескими словесами, и хоть бы что ей! Сидит себе преспокойно на стуле, ноги расставила, взмокла, смотрит на кровать, на эти провалившиеся глаза, на седые всклокоченные волосы, смотрит и молчит — ей хоть бы что.
