Богачу опять лафа:
Придумали отруба!
Он земельку соберет,
Жить на отруб перейдет.
А мы, бедны мужики,
Доедай его куски…
Батраки оглянулись. В дубовой рощице мелькнула соломенная шляпа хозяина. Несколько голосов поддержало частушку:
Хорошо живется барам,
Всей землей владеют даром,
А крестьянину земли
На погосте отвели.
На берегу Уссури, куда Шадрин пришел первым, крестьяне его обступили.
Тщедушный парень, тот, что запевал частушки, протянул командирам кисет с самосадом.
— Курите, товарищи! Как жить дальше будем?
Дубровин затянулся самосадом, оглядел косарей.
— Люди вы трудовые, а ждете, кто за вас избу от наводнения спасать будет. Без ветра, сами знаете, и парус слабнет.
Косари вздыхали, разводили руками.
— Вожжи ни при каких обстоятельствах из рук не выпускать, — хмурясь, подтвердил Шадрин.
Тщедушный парень почесал лохматый затылок и, поглядев на ровные чистые прокосы, сокрушенно вздохнул:
— Справедливый упрек. Бить их будем, пока не покраснеют. Ждать нельзя, сами чувствуем — захлестывает петля. Советскую власть у нас не свергли, а они уже за горло хватают.
Крестьяне проводили командующего до машины и не расходились, пока автомобиль не скрылся за поворотом дороги.
Через час Шадрин и Дубровин подъезжали к Никольску-Уссурийску. Город лежал в котловине, окруженный цепью горных хребтов. По сторонам дороги раскинулись затопленные рисовые поля. Через них на несколько верст тянулась высокая насыпь — единственный путь в город.
— Это, видно, и есть Пушкинская дамба, — определил Шадрин.
Кругом Пушкинской дамбы топь: ни пройти, ни проехать. На дамбе трудились рабочие: минировали полотно, рыли волчьи ямы, вбивали остро заточенные колья.
— Молодцы никольцы, слово с делом не расходится, — одобрительно кинул Шадрин.
На улицах города строили баррикады, тянули проволочные заграждения, превращали каменные дома в узлы сопротивления. На просторной площади, заросшей лебедой и полынью, молодежь обучалась военному делу. С церковной колокольни на железнодорожное полотно уставилось жерло пушки времен Ерофея Хабарова.
На окраине их встретил Тихон Ожогин.
— Где же, комбриг, твои орлы? — спросил Шадрин.
— За городом, товарищ командующий, привыкли на вольном воздухе, да и жителей не хотелось беспокоить.
Бригада расположилась верстах в двенадцати от Никольска-Уссурийска. Шадрин и Дубровин в сопровождении Тихона переходили от роты к роте, беседовали с красногвардейцами.
Недоглядел Максимка — командиры вывернулись неожиданно. Взъерошенный, с облупившимся от солнца носом, с запутавшимися в волосах соломинками, он походил на деревенского мальчишку-подпаска. Неумело орудуя иглой, Максимка пришивал желтую заплату на прохудившиеся черные шаровары. Рядом с ним пристроился Ким, одетый в малиновую куртку. Его желтые, из лосиной кожи штаны были заправлены в мягкие голенища ичиг. Он чистил ручной пулемет, поминутно отмахиваясь веткой от комаров.
