Сидеть в комнате и слушать мать временами становилось просто невыносимым. Люди, приходящие с соболезнованиями, и сам город казались потерявшими краски и чего-то ожидающими. Самое ужасное, что возвращаться в полк – также решительно не хотелось. К концу второго дня дома ему казалось, что он тоже умер.
Люша Осоргина на отпевание опоздала. Она соскочила с подножки авто и кинулась к нему прямо у дверей церкви. На ней был черный плащ, который она сжимала рукой у горла, шляпа с вуалью и умопомрачительное черное платье, все в рюшах и кружевах, покроя середины 19 века.
– Не пялься! – шепнула она в ухо ошеломленному Валентину. – Я его из сундука на чердаке взяла, его даже Марыська с Катиш в свое время продавать не взялись. А что было делать?!
Она отстранилась, взглянула на него сквозь вуаль огромными глазами, похожими на бокалы, наполненные льдом, и быстро заговорила:
– Юрий Данилович всегда работал на жизнь, спасал, кого мог вокруг, а кто так делает, умереть не может вообще никогда, доколе сама жизнь продолжается – ты должен это знать. Я его любила, насколько любить способна. И он тебя любил – а если ты сомневаешься, то выходишь последний дурак, потому что он так сложно о тебе думал и говорил, как я никогда ни об одном из своих спиногрызов сроду не захочу и не сумею…
Он схватил ее за руки и сжал их со всей силы. Ей наверняка сделалось больно, но она не подала виду. Он боялся взглянуть ей в лицо, чтобы не сделать чего-то неправильного, недолжного для мужчины и офицера. Смотрел на их соединенные руки. На большом пальце ее черных кружевных перчаток (тоже, должно быть, извлеченных из сундука – еще с европейских времен он знал, что Люша не носила перчаток, зимой обходясь варежками или муфтой) зияла большая дырка, из которой торчал округлый розовый ноготь с белыми точками, которые они в детстве называли «подарками».
– Я даже не думал об этом, но тут вдруг понял, что есть многое, которое мне больше некому сказать, кроме него… Все войну я говорил с ним, писал… Это как будто бы часть себя поместить в какой-то ящик, а потом вдруг его кто-то украл или в него попал снаряд…
– Валька, зайчик ты мой артиллерийский… Как же тебе повезло, что он у тебя – был!
– Я знаю!
Валентин с невыразимым облегчением ощутил, как от ее сумбурных слов слегка разжалась петля, все туже сжимавшая его горло с той самой секунды, когда по лицу вышедшей ему навстречу матери он понял: не успел и уже ничего никогда нельзя изменить. Осторожно вздохнул полной грудью. Мать и Моника, несмотря на все свое несходство и даже противоположность, смотрели одинаково – удивленно-настороженно.
