Реб Шмуэль-Муни вскакивает, встречая обоих, точно посланцев небес. Реб Лейви не отрывает взгляда от книги и лишь едва привстает. Лицо его еще более надувается. Реб Шмуэль-Муни, сидевший в одиночестве и смертельно измученный упорным молчанием реб Лейви, принимается торопливо и деловито перешептываться с обоими коллегами о том, какую политику следует выбрать в разговоре с полоцким даяном, чтобы добиться от него добровольной капитуляции. Реб Касриэль Кахане пожимает плечами, а реб Ошер-Аншл покашливает. Оба согласны, что надо избежать раздора. Но если реб Лейви решил выступить во всеоружии Закона, они не станут противоречить.
Уставившись в Рамбама, реб Лейви недоумевает, отчего еще не явился полоцкий даян. Посланцу он сказал, что придет, а реб Лейви знает: если полоцкий даян что-либо обещал, то выполнит, даже если ему придется для этого идти в огонь. Не будь он таким стойким в убеждениях и таким гордым, не дошло бы дело до нынешнего заседания. Нельзя даже и сравнивать полоцкого даяна с этими законоучителями, которые должны его судить. Они ему едва ли по щиколотку. Реб Касриэль Кахане занимается арбитражем, но надо ли ради этого быть раввином? Умный торговец справляется с этим лучше. Реб Шмуэль-Муни ведет политику. Раввин должен первым делом следить за жителями своей улицы, чтобы они не нарушали субботы, не ели трефного, хранили чистоту семейного очага. А реб Шмуэль-Муни обеспечивает устоями веры всю Литву, всю Польшу, весь мир, и у него просто не остается времени для своих прихожан с улицы Стекольщиков. А шурин мой, реб Ошер-Аншл, продолжает размышлять реб Лейви, привел с собой в качестве телохранителей зятя и сына. Еще и дочь свою, Циреле, следовало бы ему привести, ту самую, которая пишет письма на нескольких языках для всех соседок с Гитки-Тойбиной улицы. Она благочестива, но получила и светское образование.
Молча уставившись в раскрытую книгу, реб Лейви пощипывает свои медно-рыжие брови. Его мрачное молчание растекается по комнате, забирается в бороды раввинов и залепляет им рты точно глиной.
Дверь отворяется, и на пороге застывает реб Довид Зелвер. Он с трудом переводит дыхание, как после быстрого бега. Реб Лейви, едва приподымавшийся при появлении коллег, встает во весь рост перед своим противником, самым молодым из всех присутствующих раввинов.
— Вы опоздали, — произносит Фишл Блюм.
«Именно моему дорогому зятю понадобилось это сказать!» — думает реб Ошер-Аншл и вдруг понимает, что Провидение, наделившее кошачьи лапы мягкими подушечками, чтобы прятать в них острые когти, зятя его наградило густой бородой, чтобы прятать в ней мясистые толстые губы и налитые щеки. Реб Ошер-Аншл гневно глядит на зятя и с еще большим гневом на сына, остановившегося за спиной Фишла. Иоселе, почувствовав взгляд отца, вмиг выдергивает из ноздри палец. Восемнадцатилетний знаток обоих Талмудов перебрал в памяти весь трактат «Ношим»
