— В торговле застой, — соглашался Фадей Фадеевич. — Под ноготь можно взять десять, двадцать, даже сто смутьянов, но виданное ли дело, чтобы тыщи, десятки тысяч бастовали? Какой убыток заводчикам! Мильоны рублей! Ми-льо-ны!
— Я и говорю, что церемонятся. Гапона бы в кутузку, сто аспидов огреть розгами, сто на каторгу — все притихнут. И торговля пойдет своим чередом. Иначе всему торговому классу разорение. Чего бастуют, окаянные? Хлеба, что ли, у них нет? Прибавки хотите? Так говорите по-человечески с хозяевами. Кто может, тот даст. А то забастовка! Тьфу!
— Это дело тонкое, — возразил Фадей Фадеевич, — тут и фабриканты не без греха. Не надо доводить людей, чтобы бросали работу среди белого дня. Умный фабрикант знает, когда подбросить надбавочку к празднику, кого улестить, а кому и пригрозить, а они всех рабочих под машинку нулевым номером стригут. Теперь же сами страдают, и нам же накладно.
Василий слушал и рассуждал: «Моргунов просто слизняк, а Фадей Фадеич хитер. Умом понимает, что фабриканты виноваты, но юлит, о себе печется».
Про смуты знала и Настенька, но для нее это было чем-то далеким и совершенно непонятным. Луша была в растерянности: рабочих жалко, помочь им надо, но стрелять в господ и бунтовать не дозволено.
Сеня рассуждал прямолинейно, с точки зрения своих маленьких личных интересов.
— Нам с тобою никакой выгоды, — доказывал он Василию. — Будут рабочие бастовать аль не будут — нам хозяева надбавки не дадут. Даже испортили дело. Мой хозяин так сказал: «Кабы не эти аспиды — торговля пошла бы в гору и тебе с Нового года дал бы надбавку, а теперь вот что остается» — и показал кукиш.
— А ты, дурак, ему веришь? — иронически пожурил Василий. — Твой Асмолов — паук, копейку никому не уступит, а еще о надбавке говорит.
— Твой Фадеич, думаешь, лучше? — словно заступаясь за Асмолова, спросил Сеня.
— Одним миром мазаны, но только мой с царем в голове, а твой глуп как баран. Фадеичу тоже жалко расставаться с рублем, но он его легко подарит, если знает, что ему рубль обратно пользу даст.
Сеня не понимал тонкостей купеческой политики. Он только мечтал о том, чтобы немножечко разбогатеть, и верил, что когда-нибудь и на его долю-достанется клад или завещание.
— Повезло же Эдмонду Дантесу, и он стал мильонщиком.
— Это графу Монте-Кристо? — с презрительной усмешкой бросил ему Василий. — Дурак! Вот я имею клад и не ищу другого.
— Смеешься?!
— Чего смеюсь? Помнишь, как познакомились? За пять лет руки у меня поздоровели. Давай подеремся. Мой клад — сила.
